Комар живет, пока поет

Вот – остановка. Серая выцветшая деревянная “трибунка”-платформа торчит из зарослей камыша. Никого, и лишь шумит метелками ветер. На таких станциях – воспаряет душа, вспоминает, что в жизни – вовсе не один путь, а много разных… и о большинстве из них ты даже не догадываешься. Чудная дорога! И цивилизация подступает какая-то другая. Надпись на глухом бетонном заборе: “Печник. Стаж работы – 70 лет”. Была бы печь – обязательно бы глянул на этого печника! Но нет у меня печи! А у кирпичного здания бывшей тюрьмы сходятся все пути в один, и плоский Финляндский вокзал всегда одинаков – по какой дороге ни едь!

Метро. Невский. Подъезд. Дверь. А вот и машина “Индезит” – формальная цель моей поездки… Это ты почему-то надеялся, что будет формальная, а получается – главная. И похоже – единственная! Потыкал автоответчик. Тишина. И то радуйся, что с дачи никаких известий нет.

Вот оно счастье-то: на автоответчике – ноль. Счастье, конечно же, скромное… но ты и сам небогат. Развязываем тюки… Да-а… Когда-то я считал свою жизнь удавшейся, а квартиру – роскошной. Не предполагал, что здесь такие запахи раздадутся! И это – еще не твои запахи. А будут и твои. Глянул на часы. Так: пять минут положил на философские размышления… Вполне! Пора приникнуть к циферблату – машинному: программа стирки, температура воды, время отжима… Не менее увлекательно. Закладываем. Врубаем. Время пошло. Как мы шутили в молодые дни: до трех часов – секс, после трех – мучительный самоанализ. Но думал ли когда, что время воспарения духа будет так ограничено – и даже не черточками на часах, а делениями на стиральной машине?.. Кстати, тратишь время зря – два деления абсолютно бесполезно прошли! Загуляю-ка я делений на пять! На больше, к сожалению, не получится… да я и не хочу! Откопал в столе записную книжку. Стал листать. Так… Это мог бы быть интересный звонок. Но тут в пять делений явно не уложимся. Тут делений на восемь, не меньше, чувств. Так… этот звонок – деления на два. А что я пустые три деления делать буду? Нет… Вот этот номерок – пожалуй, на пять делений. Кстати, одно деление уже прошло: вода булькает, барабан крутится. Крутится диск… “Алле!” Сперва, как положено, молчание. “Извини, все никак не мог позвонить…” – “Батя лютует?” Вот это правильная формулировка! Сколько раз она выручала меня! “Батя лютует” и “Мама приехала”. Когда жизнь тисками сжимала – только это и выручало. “Мама приехала” – это отзвучало уже. Но “батя лютует” по-прежнему, и даже еще сильней. Открыл только рот, но тут на следующее деление перещелкнулось, машина загрохотала, затряслась.

“Отжим”. Совершенно я позабыл, что последние два деления такие бурные! Врешь! Прекрасно знал! На это и рассчитывал: абонента еще слышно, но тебя – нет. С упоением внимал: “негодяй”, “сволочь”… даже сладко жмурился. Давно ничего подобного не заслуживал. Для меня это

– мед. Машина, дернувшись, умолкла. Стрелка – на красной черте. В трубке пошли гудки. Точность! Последняя виртуозность.

Пауза… А вот это – главный звонок! Слышу по звуку. Труба зовет!

– Что ты орешь? Какие вьетнамцы?

Под ногами хрустели ампулы. Кресла, которыми я задвинул отца, были раскиданы… но батя как чистый ангел спал!

– Откуда я знаю – какие? Приехала “скорая”, а в ней – вьетнамцы. На каком-то птичьем языке говорят.

– Практиканты, наверное?

Ведь здесь вроде бы не Вьетнам?

– Откуда я знаю? Один только русский был… водитель.

– И что?

– Когда я вызывала, отец вроде не дышал. Приехали. Я была изумлена.

По птичьи лопоча, эти… взломали ампулу… сделали укол. Потом – еще два. Тут отец вроде ожил и стал кричать: “Умоляю – приступайте к докладу! Умоляю – приступайте к докладу!” Эти вьетнамцы по-русски не очень-то понимали, но испугались, наверное, глаз его – мутных… и каких-то безумных. Отошли от него, залопотали. Тут водитель рявкнул на них: “Ну что? Испугались? Забираем дедульку!” Те ринулись на него. А он стал ногами отбиваться – да так зло! Таким я и не видела его! Прям так ногами сучил, словно на велосипеде гнался! Даже зубы оскалил! А потом… – Нонна осеклась и даже вдруг покраснела. Лет сорок нашей с ней жизни я уже такого не видал.

Первое, что мне в голову пришло:

– Испачкался, что ли?

– Это да, – согласилась она как-то спокойно. Раньше эта тема больше волновала ее. Но она еще сильнее продолжала алеть.

Что он мог такое учинить на старости лет, что Нонна, женщина тоже уже не молодая, зарделась так?

– Ну?! – Мне это уже надоело.

Нонна еще больше зарделась.

– Он еще… жуткую частушку какую-то пел. Ногами так бил… и выкрикивал. Говорить?

– Говори.

Нонна потупилась… потом подняла взгляд… и тоже стала выкрикивать, ритмично. К концу частушки ее придушил смех, и она прикрылась сморщенной ладошкой: “…Подойду-ка я с милашкой к комитету бедноты!..

…Отпусти ты нам, начальник… на полхуя еботы!”

Я изумленно поглядел на отца… Вот так профессор! И прямо как ангел спит!

Возмущение перешло в восхищение. Сколько я еще не знаю-то про него!.. И уже не узнаю.

– Ладно. И что в конце?

– В конце… ничего.

– Вот это ты умеешь, – я взъярился, – чтобы в конце… было ничего!