Комедиантка

— Не догадываетесь, о ком речь?

— Меня это совершенно не интересует.

— Вы его хорошо знаете…

— Благодарю вас, но я не нуждаюсь ни в какой информации.

— Пожалуйста, не сердитесь. Что же в этом плохого? — не унималась Совинская.

— Да, вы так думаете?

— Я же добра вам желаю, как дочери родной.

— Желаете мне, как родной дочери? — спросила Янка, отчеканивая каждое слово и глядя на Совинскую в упор.

Та не выдержала взгляда, опустила глаза и молча вышла из комнаты, но за дверью остановилась и погрозила в Янкину сторону кулаком.

— Подожди! Святая! — прошипела она с ненавистью.

День был пасмурный и холодный, не переставая моросил дождь, тротуары покрылись толстым слоем грязи, по небу медленно ползли серые тучи, предвестники осени.

В театре Янка застала лишь Песя, Топольского и Глоговского. Глоговский, улыбаясь, подошел к ней и протянул руку:

— Добрый день! Я вчера думал о вас, и вы меня непременно должны поблагодарить за это.

— Спасибо! Но все же очень любопытно…

— Я не думал плохо, нет… Не думал так, как думает наш брат о таких красивых женщинах, нет, пусть я сдохну, нет! Я думал… Бог ты мой! Никак не вылезти из «я думал»… Откуда в вас столько силы? Откуда?

— Должно быть, оттуда же, откуда и слабость: врожденное, — ответила Янка усаживаясь.

— Наверно, у вас есть какой-то пунктик и вы, уцепившись за него, идете вперед, — вмешался Топольский. — И у этого пунктика желто-рыжие волосы, около десяти тысяч рублей годового дохода, пенсне и…

— И можешь не кончать! Глупость сказать никогда не поздно — она не старится, — прервал Глоговский Топольского.

— Четыре коньяка! Вы ведь тоже выпьете с нами?

— Благодарю! Никогда не пила и не пью.

— Но тут просто необходимо… хотя бы пригубить. Пусть это будет началом поминок по моей пьесе.

— Преувеличение! — буркнул Песь.

— Увидим! Что ж, господа, еще по одной… на помин души! — Глоговский снова разлил коньяк по рюмкам.

Он смеялся, острил, приглашал входивших актеров в буфет, шутил, но чувствовалось, что под этой деланной веселостью кроются беспокойство и неуверенность в успехе.

На веранде стало шумно: Глоговский каждого угощал, и все было бы очень хорошо, если бы не плохая погода, — она явно портила настроение.

Цабинский то и дело смотрел на небо; сняв цилиндр, он озабоченно почесывал голову; директорша ходила мрачная, как осенний день; Майковская метала огненные взгляды на Топольского, ей не терпелось устроить ему сцену, губы у нее посинели, глаза были красны не то от слез, не то от бессонницы. Гляс тоже бродил как отравленный. После вчерашнего провала он не рассказал еще ни единого анекдота; Разовец рассматривал в зеркале свой язык и жаловался жене Песя; даже Вавжецкий был не в настроении, в чем он и не замедлил признаться.

Сонливость разлилась в воздухе, всех заразила скука.

— Половина первого… Пошли читать, — сказал Тобольский.

Выдвинули на середину сцены стол, расставили стулья, и Топольский, вооружившись карандашом, начал чтение.

Глоговский не стал садиться, он ходил, описывая огромные круги вокруг стола, и всякий раз, приближаясь к Янке, шепотом делился с ней своими впечатлениями, та вполголоса смеялась, а Глоговский снова отходил. Он явно нервничал: то сдвигал шляпу на затылок, то ерошил волосы, курил одну папиросу за другой; все это, однако, не мешало ему внимательно наблюдать за происходящим.

Дождь не прекращался, вода ручейком текла из водосточных труб. День тусклым светом заливал сцену. Было так тоскливо, что будучи не в силах усидеть спокойно на месте, актеры начали перешептываться. Гляс пытался попасть окурками Добеку в нос, а Владек потихоньку дул в голову дремавшей Мировской. Из гардероба доносился визг пилы и стук молотка: это машинист сцены мастерил на вечер подставки.

— Пан Глоговский, здесь нужно немного сократить, — замечал время от времени Топольский.

— Пожалуйста! — отвечал Глоговский, не прекращая своей прогулки.

Шум становился все громче.

— Каминская, идешь со мной в Налевки? Хочу купить себе отрез на платье.

— Хорошо, заодно посмотрим осенние плащи.

— Это что будет? Вставка? — спросила Росинская у жены Песя, усердно орудовавшей вязальным крючком.

— Да. Смотрите, какой красивый рисунок. Директорша дала образец.

Потом ненадолго установилась тишина, отчетливо зазвучал спокойный, звучный голос Топольского. С улицы доносились хлюпанье дождя и скрежет пилы.

— Дай папиросу, — обратился Вавжецкий к Владеку. — Выиграл вчера?

— Проигрался, как всегда. Понимаешь, — зашептал Владек, пододвинувшись ближе, — поставил на четверку двадцать пять рублей. Удвоил ставку — выиграл. Опять удвоил — мое! Котлицкий предлагает скинуть половину. Отказываюсь. Все бросают играть — запахло жареным. Тяну дальше: шестой раз, седьмой, восьмой, десятый — мое! Остальные только смотрят. Котлицкий злится — уже три сотни моих; тяну одиннадцатый — мое! Все кричат мне, чтобы снял половину! Не желаю! Тяну двенадцатый раз — и срезался. Несколько сот рублей псу под хвост, вот не везет, а? Есть тут у меня одна идея.

Он наклонился и стал с таинственным видом шептать что-то Вавжецкому на ухо.