Комедиантка

— Ладно… Пусть я сдохну, но из нас двоих не я глупец! Не будем нервничать; сядем спокойно и поговорим серьезно. Нельзя, чтобы из-за каких-то несчастных денег вы на меня сердились. Вы не можете принять их, хотя они очень нужны вам, но почему? Потому что мешает ложный стыд: вам говорили, что такие обычные, простые явления, как помощь одного человека другому, унижает достоинство. От этих понятий несет смрадом, черт бы их побрал! Все это предрассудки. Ей-богу, нужно обладать европейским интеллектом и истерической натурой, чтобы побрезговать деньгами от подобного себе, когда эти деньги так нужны. Зачем и для чего, вы думаете, людское стадо объединяется в общество? Чтобы они грызлись, воровали друг у друга или чтобы еще и помогали друг другу? Вы мне скажете, что люди злы, а я отвечу — вот то-то и плохо, а если мы понимаем, что плохо, так должны избегать плохого. Человек должен творить добро, это его обязанность. Делать доброе — это и есть высшая математика. Боже! Да что я тут разболтался! — крикнул он, рассердившись.

Но он говорил еще долго, иронизировал, бранился, кричал: «Чтоб мне сдохнуть!», свирепел, но в его голосе было столько искренности и теплоты, что Янка, хоть и против своей воли, но, не желая оскорбить его отказом, приняла деньги и благодарно пожала ему руку.

— Ну, вот это я люблю! А теперь до свидания!

— До свидания! Спасибо, я так благодарна и так обязана вам…

— Если бы вы знали, сколько хорошего сделали мне люди! Я желал бы отплатить хоть сотой долей того же другим. А еще, скажу вам, мы непременно встретимся весной.

— Где?

— О, не знаю, но наверняка в театре: я уже решил поступить на сцену весной, хотя бы на полгода, чтобы лучше узнать театр!

— Вот было бы хорошо!

— Теперь мы чистенькие, как говаривал мой отец, когда кончал меня лупить и кожа блестела, как свежевыдубленная. Оставляю вам адрес и не говорю ничего, только напоминаю, что в письмах вы должны рассказывать все! Ну, даете слово?

— Даю! — ответила Янка серьезно.

— Я вашему слову верю как мужскому, хотя вообще бабье слово — только фраза, бросаются им часто, но никогда не выполняют. До свидания!

Он крепко сжал ее руки, приподнял их, будто хотел поцеловать, но тут же отпустил, заглянул ей в глаза, засмеялся как-то неестественно — и выбежал.

Янка долго думала о Глоговском. Она почувствовала к нему такую искреннюю благодарность, обрела столько силы, такое бодрое настроение после разговора с ним, что ей захотелось еще раз увидеть своего друга, и она жалела, что не знает, каким поездом он едет.

А иногда снова поднималось в ней нечто такое, что громко протестовало против этой помощи, и тогда сочувствие Глоговского казалось оскорблением.

— Милостыня! — с горечью шептала Янка, и боль унижения жгла сердце.

«Что это? Я не могу жить одна, своими силами, без посторонней помощи? Я вечно должна на кого-то опираться? Кто-то постоянно должен опекать меня? Но ведь другие-то справляются».

Но эти размышления длились недолго; спустя некоторое время она уже шла выкупать из ломбарда браслет, да еще по дороге купила себе осеннюю шляпку.

Жизнь тянулась как-то медленно, лениво и скучно.

Янку поддерживала только надежда, скорее глубокая вера в то, что скоро все изменится, и в этом тоскливом ожидании она все больше стала обращать внимание на Владека. Янка знала, что он любит ее. Чуть не каждый день выслушивала она его признания, но в душе только посмеивалась; несмотря ни на что, она не хотела стать тем, чем были ее приятельницы. У нее, всегда питавшей органическое отвращение ко всякой грязи, эти женщины вызывали брезгливость. Ухаживания Владека впервые в жизни начали пробуждать в ней серьезные мысли о любви.

Янка мечтала о любви к человеку, которому бы отдалась вся и навсегда; о жизни вдвоем, полной восторг, как рисовали ее писатели в пьесах; тогда ей виделись образы влюбленных, их страстные объятия, порывы всемогущей любви, при одной мысли о которой тело пронизывала дрожь.

Янка не знала, откуда приходят эти мечты, но они приходили все чаще, несмотря на нужду, которая росла, несмотря на голод, который сжимал ее в цепких объятиях. Браслет снова попал в ломбард: нужно было постоянно покупать новые тряпки для сцены, так что иногда приходилось отказывать себе в пище. Театр ставил все новые и новые пьесы, стремясь завоевать успех, но успех не приходил.

Это угнетало и мучило Янку, лишало сил, и в то же время в ней назревал глухой бунт.

Сначала Янка чувствовала нечто вроде обиды на всех. С какой-то дикой завистью оглядывала она женщин на улице, не раз охватывало ее бешеное желание остановить нарядную, шикарную даму и спросить, знает ли та, что такое нужда?

Лица женщин, их одежда, безмятежные улыбки говорили, что эти дамы вряд ли знают о людях, которые страдают, голодают и плачут.

Но потом она стала понимать, что и сама одета так же, как другие, что таких, как она, может быть, больше; они проходят мимо нее и, тоже голодные, отчаявшиеся, бросают взгляды на прохожих. Янка пыталась найти в людской толпе лица, полные страдания, и не могла. Все выглядели довольными и счастливыми.