Комедианты

Инстинкты решили пойти по пути лояльности. Инстинкты поняли, что я должен стать идиотом, патриотически мыслящим идиотом с патриотических плакатов. Я преданно смотрел в глаза санитарам, благодарил за те жалкие крохи, что нам давали на обед, проявлял энтузиазм. Да, я устал и вымотан, говорил я всем своим существом, но я понимаю, что всё это во благо эксперименту и человечеству, и пока я живой, я буду выполнять свой долг.

А тут и облегчение свалилось. Нас перевели на другую работу. Теперь надо было сидеть за столом и сортировать цветной рис, такой, каким обычно пользуются тибетские монахи для создания своих мозаик. Целый день мы сортировали этот чёртов рис, рисинка к рисинке, чтобы в конце рабочего дня санитар, оценив нашу работу, высыпал всё на наших глазах обратно в общую кучу.

Несмотря на весь идиотизм такой работы, я старался как мог. Рисинка к рисинке, рисинка к рисинке… Я старался как мог, и вскоре санитары перестали следить за моей работой. Нет, я не пытался лебезить или подхалимничать, не пытался просить пощады или выклянчивать более человеческие для себя условия существования. Я всеми силами старался выполнять свой долг. Всё для эксперимента!

С вдохновением Толстого, творящего «Войну и Мир», я собирал возле лавочки шелуху от семечек по одной, как и было приказано, и относил их в урну, где они должны были лежать наружной стороной вверх. За мной никто не наблюдал, по крайней мере, визуально, но я всё равно старался до мельчайших деталей следовать приказу. В поле зрения появились два санитара. Определённо, они шли ко мне.

– Дюльсендорф!

Я встал по стойке смирно.

– Пойдём.

Они повернулись и пошли, а я засеменил следом. Санитары ни разу не оглянулись, чтобы удостовериться, что я за ними иду. В последнее время они доверяли мне на все сто.

Меня привели в баню. Надо сказать, что со времени перехода в стационар нас ни разу не купали и не меняли нам бельё, а в последнее время запретили пользоваться туалетом. Приходилось всё делать у себя в палате, но это уже не вызывало никаких чувств. Мы были настолько грязными, что даже вши бежали от нас.

– Вымойся как следует, – приказал мне санитар.

«Неужели расстрел?», – промелькнуло у меня в голове. Мне было уже всё равно.

После бани была парикмахерская.

– Сделай с ним что-нибудь, – ответил санитар на вопросительный взгляд парикмахера.

– Я могу только наголо. Такое…

А после парикмахерской меня привели к самому Цветикову, один взгляд которого вернул меня к жизни.

– Здравствуйте, Дюльсендорф, заходите, присаживайтесь. – Он вышел мне навстречу и протянул руку, которую я уважительно, но без подобострастия пожал. – Как настроение?

Я вопросительно кивнул, дескать, мне никто не разрешал говорить.

– Ах да, инструкция, – вспомнил Цветиков. – Какой же вы у нас, право, дисциплинированный, Дюльсендорф. Я отменяю инструкцию, запрещающую вам говорить. Трудно было?

– Очень, – признался я.

– Вы, наверно, на нас злитесь.

– Сначала злился, а потом вспомнил ваши слова о том, что в любом случае это эксперимент, направленный на благо людей, и что я сам согласился в нём участвовать, добровольно, я понял, что, хоть я и не понимаю, почему нас поставили в такие условия, я должен знать, что это продиктовано необходимостью эксперимента, пусть даже не сознаваемой мной необходимостью.

– И что потом?

– Потом я решил быть полезным в меру своих сил.

Главное было не врать. Я не мог врать под его пристальным взглядом. Правда, только правда и ничего, кроме правды!

– Поздравляю, Дюльсендорф. Вы достойно выдержали все испытания. Для вас вторая фаза эксперимента закончена. Как вам это удалось?

– Не знаю, – честно признался я.

– Ваш опыт очень важен для нас. Поэтому…

– Я действительно не знаю. Это произошло как бы само собой.

– Всё верно. Как бы само собой. Сознательно вы бы не смогли просчитать правильную стратегию. Только само собой, только инстинкты и подсознание. Что ж, добро пожаловать, коллега».

Глава 10