Комедии и комические оперы

придворная служба, либо как отдых в дружеском кругу, забава. Первая форма творчества (официальные оды В. П. Петрова, В. Г. Рубана и др.) считалась почтенной, но вместе с тем вызывала у большинства литераторов неприкрытую иронию. Вторая подарила России творения Богдановича и поэтов львовского кружка (Хемницера, Львова, Капниста, Державина) и дала возможность реализоваться незаурядному драматургическому таланту Екатерины II, организовавшей в Эрмитаже небольшое общество сочинителей-вельмож. Первый тип творчества отдавал дань традиции, считавшей, что искусство обязано быть серьезным, возвышенным и общественно значимым; второй связан с утверждением во всей Европе стиля рококо, провозгласившего торжество изящного, приятного и забавного, даже если оно бесполезно.

Литературная полемика шла, во-первых, между московскими и петербургскими авторами, во-вторых, между официальными придворными поэтами и столичными кружками, в-третьих, между различными дружескими объединениями. Основным предметом споров было соотношение в искусстве индивидуального и предписанного канонами, серьезного начала с игровым.

Наиболее энергично отстаивал свою позицию львовский кружок, выразитель новейших эстетических тенденций. Его представители, к которым Княжнин, хозяин одного из столичных салонов, если и не принадлежал, то был очень близок, считали, что какой бы темы автор ни касался, он должен писать непринужденно и искренне, подчиняясь настроению, поскольку искусство, даже если оно рассуждает о серьезных вещах, дело частное, почти интимное и всегда игра, предназначенная для отдохновения души и любования красотой. Впоследствии Державин в «Памятнике» поставил себе в заслугу то, что первым применил игровые стилистические принципы львовского кружка к самым серьезным и возвышенным темам одической поэзии, тем самым отвергнув канон. Аналогичными были преобразования Княжнина в драматургии.

Львовский кружок осуждал стремление москвичей писать лишь серьезно и о серьезном, но их призыв к дружескому уединению и погружению в мир своей души, видимо, находил сочувствие, поэтому отношение к кружку Хераскова в петербургских салонах было одновременно почтительным и ироничным. Гораздо большее недовольство вызывала придворная поэзия, которая не отделяла творчество от службы и не видела разницы между индивидуальным образом и каноническим штампом. Особенное же негодование возбуждали молодые писатели (Н. П. Николев, князь Д.П.Горчаков и др.), которые организовали в духе новейших веяний дружеский кружок, придерживаясь традиционного понимания искусства.

Княжнин часто полемизировал с противниками львовского кружка. Правда, он мягче, чем его единомышленники, иронизировал над окружением Хераскова, ведь с московскими литераторами его сближала

принадлежность к сумароковской школе. От Сумарокова Княжнин унаследовал, с одной стороны, преклонение перед Вольтером, уважение к строгим правилам поэтического искусства, к эстетике Буало; с другой, — внимание к жизни души, неприятие отвлеченных аллегорий, напыщенных од и схоластического педантизма. Подобно другим поэтам сумароковской школы, Княжнин тяготел к сентиментализму: увлекался творчеством чувствительного немецкого поэта А. Галлера и швейцарца С. Геснера, чьи идиллии в то время покорили европейского читателя, и не только переводил этих авторов, но, по свидетельству С. Н. Глинки, даже говорил: «Если б я не родился в России... то желал бы, чтобы Швейцария была моей колыбелью», ибо там «все дышит жизнью золотого века»[72]. Тот же мемуарист свидетельствует о приятельских отношениях между Княжниным и А. А. Петровым, ближайшим другом Карамзина. Письма последнего из-за границы, вошедшие позднее в книгу «Письма русского путешественника», драматург читал своим воспитанникам-кадетам с трогательными и восторженными комментариями[73]. Неудивительно, что баллада Княжнина «Флор и Лиза» перекликается с карамзинской «Бедной Лизой», а его лирика напоминает и предвосхищает произведения сентименталистов 1790-х гг.