Комемадре

И вот уже семья запрещает ему подходить к окнам. Он чувствует, что его любят и о нем заботятся больше, чем раньше. Из-за недостаточного использования глаза Себастьяна, как и металлические лягушки, превращаются в антиквариат.

Я возвращаюсь домой с новыми знаниями о сексе и с жаждой повторить полученный опыт. Подарок держу на письменном столе. Оказывается, неподвижные механические игрушки пугают моих попугайчиков.

Мы встречаемся в его квартире по ночам. Себастьян старается не выходить днем, а когда выходит, надевает очень темные очки. Он живет в офисном здании шестидесятых: отделанный деревом холл, распахнутые до поздней ночи двери, лампы дневного света, единственные лампы, которые не вредят его глазам, и уставший от этого мира старичок на стойке, который курит, откинув голову на обшитую бархатом табличку с составленными бакелитовыми буквами названиями компаний.

Высокой культурой Себастьян не интересуется. Она не кажется ему особенно высокой, скорее, стоящей на каблуках. На все, что бы я ему ни показал, у него находится нейтрально-равнодушный ответ. Стремление познакомить его с моим миром на время угасает, но каждый раз мне удается найти новый предмет для разговора, который в большей степени отвечает его чувствам и воображению, и он наконец улыбается.

Я привожу его домой к родителям, говорю, что это мой друг, и мы безрассудно уединяемся в туалете. Мои родители никак не комментируют этот эпизод, но неделю спустя мать во время завтрака показывает на меня пальцем и говорит: «Я знаю, что ты делаешь в туалете со сгущенкой».

Если ты, Линда, хочешь хорошо поужинать с друзьями, лучшим моим советом тебе будет ни в коем случае не рассказывать им, насколько изменили твое мировоззрение отношения с любовником из рабочего класса, с которым ты познакомилась неделю назад в месте, которое и назвать-то нельзя. Не нужно этого делать.

Как и предсказывал мне Себастьян, я влюбился в него за три дня; любовь настолько ударила мне в голову, что она стала пустой, как старушечьи шлепанцы, и я додумался потребовать, чтобы он сменил свою работу на более гигиеничную. Я сказал ему, что моногамия, как все искусственные концепты, — вещь строго необходимая, поскольку человек придумывает только то, что ему действительно нужно. Мой афоризм обескуражил его.

Он ответил, что любит меня, потому что считает, что я не могу изменить ему, и не любит меня (он повторяет еще раз: не любит), потому что я способен требовать от него такое. Ему очень грустно. Если я не смогу принять всех нюансов наших отношений и попытаюсь перестроить их, все кончится. Я уступаю перед лицом этой угрозы. Но, хотя решаю молчать и верить, что он переменится, он уже ждет, что я разлюблю его.

Днем мы курим в холле его здания, слушая старого администратора, который без фантазии и без интереса рассуждает о будущем. Я дарю Себастьяну рисунок уха этого человека. По прошествии лет он смог бы продать его за немалые деньги, но он очень несобран и теряет его вместе с портретами, которые я, снова став гением или полугением, рисую только для него.

В своей работе Линда Картер анализирует происхождение моего гения при помощи сравнительных таблиц и весовых характеристик черепной коробки.

Я даю маме дневник. «Пожалуйста, придите сегодня на собрание, чтобы обсудить поведение вашего сына». Мое поведение по меркам шестилетнего ребенка безупречно. Я — само очарование. Старушки треплют меня за щечки.

Мама отправляется на собрание, настроенная на скандал. Она берет меня с собой, чтобы я видел, как она меня любит. Учительница переходит прямо к делу: она обвиняет маму в том, что та делает за меня домашнее задание по рисованию. Это замечательное проявление любви, уточняет она, но это расхолаживает ребенка. Вот только мама никогда не делает за меня задания. Нужно разобраться, в чем дело.

Учительница открывает ящик письменного стола и достает мой альбом. Она говорит, что дети моего возраста рисуют в особой примитивной манере, в одной плоскости, произвольно проводя линии и злоупотребляя гипертрофированными формами. Затем она раскрывает альбом на последней странице, где карандашом нарисована рука, и в полной уверенности, что уличила меня в обмане, победоносно смотрит на нас.

Теперь мама уже на стороне учительницы, и они обе, словно сговорившиеся сестры, ожидают моих объяснений. Я не понимаю, чего от меня хотят. Спрашиваю их, почему им не нравится мой рисунок. Мама вздыхает в отчаянии. «Кто нарисовал это за тебя?» — спрашивает учительница. Я прошу карандаш и за три минуты повторяю рисунок на новом листе бумаги.

Одаренный ребенок — отвратительное явление. Его талант измеряется его ненормальностью, его отрешенностью от окружающего мира.