Комета. Докторица (4 книга)

  Но видимо организм так устроен, что сам заботится о своём хозяине. Дальше я всё воспринимала как-то смазано и словно не со мной. В предродовой палате приходили какие-то люди в халатах, что-то у меня спрашивали, я отвечала, ощупывали мой живот, слушали его стетоскопами, обмеряли меня портновским метром, каким-то здоровенным циркулем, лазали внутрь меня. Но мне стало как-то всё равно, ведь это всё происходит не со мной. Мне в пользование оставили только "восхитительные" ощущения от нарастающих схваток, которые теперь стали другими, и чем-то напоминали большую морскую волну, которая накатывает и на пару минут накрывает с головой, только всё её действие помещается внутри живота и это не вода, а разрывающая боль. Малышка от происходящего испугалась и затихла, а я разглядывала не слишком яркую лампочку под потолком на витом шнуре без плафона, в которой, словно пушистый белый светящийся червячок, нить накаливания складывалась то в букву "М", то в букву "И". Ещё мне никак не удавалось улучить минутку и дотянуться до поильника на тумбочке, ужасно хотелось пить, но мне не давали. Мне казалось, что в поильнике обязательно есть очень вкусная и холодная вода. Тут к моим словам вообще относились как-то очень странно, слушали только мои ответы на вопросы, если спрашивали, а остальное не слышали совершенно. Последним, кто со мной нормально говорил, была пожилая санитарка, которая тиранила меня в клизменной. И это отношение мне словно помогало оставаться за моей стеклянной перегородкой, где было очень уютно, тем более, что меня оставили в покое. Мир ужался до кровати, поильника, накатывающих волн схваток и лампочки со светящейся буквой...

  Вдруг в палате началась суета, меня переложили на каталку и тряско повезли куда-то, продолжая совершенно игнорировать меня и мои слова... Голову замотали косынкой, ноги вдели в белые бахилы, завезли в светлое и холодное помещение, где положили на холодную неудобную поверхность родильного стола с задранными в небо ногами. Откуда-то из-под меня кто-то кричал на меня противным осиплым голосом, я пыталась выполнять команды, но скоро устала и больше делала вид, потому, что при попытке тужиться перед глазами начинали скакать цветные пятна, а вот рту было солоно от крови из прокушенной не раз губы. Почему мне казалось стыдным кричать, не знаю, но я только тем и занималась, что не разрешала себе кричать...

  Потом меня словно разорвали пополам, и соединять не собирались. Сквозь цветное марево мне в лицо тыкали какими-то маленькими растопыренными ножками, между которых болтался маленький сморщенный пистолетик писюна, а в ухо кто-то кричал:

  - Мамочка! Мальчик у тебя! Радуйся! - А я не понимала, что за чушь они несут?! Ведь у меня девочка, я точно знаю, и даже имя давно придумала, Машенькой назову...

  Рядом раздался какой-то придушенный писк и мне на опавший живот уложили тёплый комочек, замотанный в стиранные-перестиранные кипячённые больничные тряпки. А я осознавала, появляющуюся чувствительность. Эти ощущения сообщали, что в меня кто-то затолкал здоровенное суковатое бревно, которым меня и разорвали. И если бревно теперь вроде бы вынули, но перед этим развлечением его никто не строгал и не шкурил, поэтому всё внутри у меня в занозах, каждая из которых горит, болит и щиплет... Не то, что двигаться, даже дышать и думать больно...

  Как в тумане меня переложили на каталку и куда-то с грохотом повезли, где снова перекладывали, а внутри меня ворочался злобный красный зверь боли, от которой временами подкатывала тошнота и застила глаза темень. Видеть я и так не очень внятно могла, скорее какие-то пятна света, во рту было сухо, наверно как у той мумии в Эрмитаже. На самом краю сознания я почему-то всё время прижимала к себе тот тёплый комочек, что плюхнули мне на живот ещё в родильном зале. И я провалилась в беспамятство или просто заснула...

  Сколько я проспала, не знаю, но меня кто-то настойчиво тормошил:

  - Девонька! Пацана то кормить нужно! Давай просыпайся! Мамаша!!! Слышь меня? Маманя! Сына надо кормить! Глазоньки открывай! На-ка вот водички попей!...