Комический роман

День рассветал, а мы еще были вместе. Оставив наших барышень в моей комнате, где они могли заснуть, если бы захотели, мы с Вервилем стали думать о том, что нам надо делать. Что касается меня, не столь влюбленного, как Вервиль, то мне до смерти хотелось спать; но нельзя было оставить друга в столь затруднительных обстоятельствах. У меня был слуга столь же сообразительный, сколь Вервилев слуга был мало умен. Я наставил его, как мог, и послал разведать, что происходит у Салданя. Он с умом оправдал мое поручение и сообщил нам, что люди Салданя рассказывали, будто он сильно ранен разбойниками, а о сестрах говорят так мало, как будто бы их никогда и на свете не существовало, или потому, что он о них совершенно не беспокоится, или же потому, что он запретил своим людям говорить о них, чтобы заглушить слухи о вещах, которые для него были столь невыгодны.

— Вижу, — сказал мне Вервиль, — что тут без дуэли не обойдется.

— А может быть, и без убийства, — ответил я. И затем рассказал ему о том, что Салдань — тот самый человек, который хотел меня убить в Риме, что мы узнали друг друга и, прибавил я, что если он думает, будто бы я посягал на его жизнь, ибо это имело весьма похожий вид, то, конечно, и не заподозрит, что сестры его находятся в согласии с нами.

Я пошел рассказать бедным девушкам, о чем мы узнали, а Вервиль тем временем отправился разыскать Сен-Фара, чтобы узнать его чувства и проверить нашу догадку. Он увидел, что лицо его сильно исцарапано; но, задав ему несколько вопросов, Вервиль не выпытал ничего, кроме того, что, возвращаясь после игры, тот увидел, что калитка Салданьева сада открыта, весь дом в волнении, а его самого, раненного в руку, несут в комнату слуги.

— Вот несчастье! — сказал Вервиль. — Его сестры, наверное, сильно огорчены; обе они прекрасные девушки, — пойду их навестить.

— Какое мне дело? — ответил этот скот и засвистал, не отвечая более брату ни слова на все, что тот ему говорил.

Вервиль оставил его и вернулся в мою комнату, где я употреблял все свое красноречие, чтобы утешить наших печальных красавиц. Они отчаивались, не ожидая ничего, кроме невероятных жестокостей, от дикого нрава своего брата, без сомнения из всех людей самого большого раба своих страстей. Мой слуга пошел в ближайший трактир принести им покушать. И так продолжалось две недели, пока мы скрывали их в моей комнате, где, по счастью, они не были открыты, потому что она находилась на самом верху дома, и была удалена от других комнат. Они бы не имели ничего против пойти в какой-нибудь монастырь, но из-за досадного приключения, происшедшего с ними, имели большое основание опасаться, что не смогут выйти из монастыря, когда захотят, после того как пойдут туда добровольно.

Между тем раны Салданя заживали, и Сен-Фар, за которым мы следили, ходил навещать его каждый день. Вервиль не покидал своей комнаты, но не вызвал этим подозрения, так как он обычно часто проводил там целые дни за чтением или в беседе со мною. Его любовь к мадемуазель Салдань каждодневно возрастала, и она его любила столь же, сколь была любима. Я тоже не не понравился старшей сестре, и она для меня не была безразлична. И это не потому, что страсть к Леоноре уменьшилась, но потому, что я ни на что не надеялся с ее стороны. И если бы я и мог ею обладать, совесть бы не позволила мне сделать ее несчастной.

Однажды Вервиль получил записку от Салданя, который вызывал его на дуэль и сообщал, что будет его ожидать с одним из своих друзей на Гренельском поле.[163] В той же записке просил он Вервиля не брать с собою никого, кроме меня. Это вызвало у меня некоторое подозрение, что он, может быть, хочет нас обоих заманить в ловушку. Подозрение мое было довольно основательным, ибо я уже по опыту знал, на что он способен; но Вервиля не могло оно остановить, так как он решился дать ему полное удовлетворение и предложить жениться на его сестре. Он послал нанять карету, хотя в доме было три своих.