Комический роман

Дестен, таким образом, продолжал свою историю, когда на улице послышался выстрел из мушкета и тотчас заиграл орган. Этот инструмент, которого, может, никогда не слыхали у дверей гостиницы, заставил броситься к окнам всех, кого разбудил выстрел из мушкета. Орган продолжал играть; и те, кто понимал в этом, заметил, что органист играл церковный псалом. Никто не мог ничего понять в этой божественной серенаде, которую, однако, не признавали еще за таковую. Но в этом более не сомневались, когда услыхали два отвратительных голоса, из которых один пел в унисон органу, а другой драл баса. Эти два певческих голоса согласовались с органом и образовали концерт, заставлявший выть всех собак в окрестности. Они пели: «Приидите, в песнех наших и на гуслех возвеселим дух» и далее эту песню. После этого устаревшего и дурно пропетого концерта, послышался голос кого-то, кто тихо, но настолько громко, как мог, говорил, подойдя к певчим, что они всегда поют одно и то же.

Бедные люди отвечали, что они не знают, что именно тот хотел бы, чтобы они пропели.

— Пойте, что хотите, — ответил вполголоса тот же; — надо петь, если вам хорошо платят.

После этого окончательного решения орган изменил тон, и послышался прекрасный «Exaudiat»[164] и был пропет весьма набожно. Никто из слушателей не смел говорить, чтобы не помешать музыке, но Ранкюн, который не стал бы молчать при таком удобном случае и за все сокровища мира, громко вскричал:

— Что это за церковная служба на улице?

Кто-то из слушателей сказал, что ее надо бы, собственно, назвать всенощной. Другой заметил, что это ночное шествие; наконец все шутники из гостиницы стали потешаться над музыкой, но никто из них не мог отгадать, кто ее дает и тем более — для кого.

В то время когда «Exaudiat» еще продолжался, десять или двенадцать собак, таскавшихся за распутной сукой, подбежали вслед за своей возлюбленной под ноги музыкантам; а так как несколько соперников не могут долго быть в согласии, то скоро начали они ворчать и огрызаться одна на другую и наконец вдруг бросились друг на друга с такой злобой и яростью, что музыканты, опасаясь за свои ноги, пустились бежать, оставив орган на волю собакам. Эти беспутные любовники поступили нехорошо: они опрокинули стол с подставкой, подпиравшей сладкозвучную машину, и не хочу уверять, что какая-нибудь из этих гнусных собак, подняв ногу, не помочилась на опрокинутый орган, — эти животные страшно мочеобильны от природы, особенно когда какая-нибудь сука после знакомства пожелает приступить к продолжению рода. Концерт, таким образом, был расстроен, и хозяин велел отпереть дверь гостиницы и взять для сохранения корпус органа, стол и подставку.

Когда его слуги и он занимались этим милосердным делом, вернулся к своему органу органист, в сопровождении трех человек, среди которых были женщина и мужчина, закутанные в плащ. Мужчина был Раготен; он хотел дать серенаду мадемуазель Этуаль и обратился к карлику-кастрату,[165] церковному органисту. Это было чудовище, — ни женщина, ни мужчина, — которое пело дискантом и играло на органе, принесенном его служанкой; мальчик-певчий, уже спавший с голоса, пел басом, — и все это за два тестона:[166] так уже дорога была тогда жизнь в бедной Менской провинции. Как только хозяин узнал виновника серенады, он сказал достаточно громко для того, чтобы быть услышанным всеми, кто выглядывал в окна гостиницы:

— Это вы, господин Раготен, велели пропеть вечерню у моих дверей? Вы бы лучше сделали, если бы спали и позволили спать и моим постояльцам.

Раготен ответил ему, что хозяин принял его за другого; но это было сказано таким образом, что уверило еще более в том, что он хотел отрицать. В это время органист, увидев, что его орган поломан, и будучи страшно зол, как все безбородые существа, сказал Раготену с бранью, чтоб он ему заплатил за него. Раготен ответил, что ему смешно это.

— Тут совсем нечего смеяться, — возразил кастрат; — я требую уплаты.

Хозяин и слуги стали на его сторону, но Раготен объяснил им, как невеждам, что при серенадах того, что случилось, не водится, и, сказав это, ушел, гордый своим ухаживаньем. Музыкант взвалил орган на спину служанке кастрата и пошел домой в весьма плохом настроении, со столом на плече и в сопровождении мальчика-певчего, несшего две подставки. Гостиницу заперли, и Дестен пожелал доброй ночи комедианткам, отложив окончание своей истории до первого случая.

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ Открытие театра и другие не менее важные вещи