Комиссаржевская

«26-го последний спектакль “Бой бабочек”, здоровье хуже. 27-го слегла. Температура 41. Далее в течение трёх дней обычного падения температуры не было. Образовалась сливная оспа. Лицо, шея, туловище, руки покрылись сплошной язвой. Вспрыскивание производилось в ноги. Первого февраля улучшение, максимум — 38. Четвёртого обнаружилось воспаление почек, сразу ухудшение. Язвы мертвели, подсыхало только лицо. Последние дни обнажилась вся кожа, местами сплошной чёрный струп. Девятого потеряла сознание, десятого два часа скончалась от паралича сердца. Безотлучно, самоотверженно при ней находились секретарша Кистенёва, режиссёр Зонов, компаньонка. Период болезни провела квартире Фрея. Страдала замечательно, терпеливо, волновалась за судьбу четырёх заболевших оспой артистов. Смертельного исхода не предвидела»[568].

Поражает это сочетание: нечеловеческие страдания, которые стойко и покорно переносила Комиссаржевская перед смертью, таинственным образом сопровождались непоколебимой верой в выздоровление. Такова, видимо, была сила её жизнелюбия.

Дом 24 по Самаркандской улице, в котором располагалась квартира А. А. Фрея, где умерла В. Ф. Комиссаржевская, существовал до 1966 года и был отмечен мемориальной доской: «В этом доме 10 февраля 1910 года скончалась знаменитая актриса Вера Фёдоровна Комиссаржевская». После землетрясения 1966 года дом был снесён. По этому месту теперь проходит проспект, в советское время называвшийся проспектом Ленина.

Глава 17 ПРЕОБРАЖЕНИЕ

Ты удалилась,

Как тихий ангел;

Твоя могила,

Как рай, спокойна!

Там все земные

Воспоминанья,

Там все святые

О небе мысли.

В. А. Жуковский

Четверо артистов, заболевших оспой, Подгорный, Закушняк, Любавина и Нарбекова, а также парикмахер Шишмарёв выздоровели. Больше никто из труппы не заразился. Почему не выдержал болезни именно организм Комиссаржевской, сказать трудно. Вероятно, были для этого и самые очевидные причины: общее утомление, истощённость и слабость — всё-таки основная тяжесть затянувшихся гастролей легла на её плечи. Возможно, была здесь и медицинская ошибка. В местной газете через месяц после смерти Комиссаржевской появилась следующая заметка: «Совещание врачей, подведомственных московской городской санитарной комиссии, приняло характер диспута между аллопатами и гомеопатами по поводу причины смерти В. Ф. Комиссаржевской. Гомеопат Френкель утверждал, что ближайшей причиной смерти артистки послужила предохранительная прививка, сделанная в то время, когда болезнь уже появилась. По его словам, он наблюдал неоднократно, как прививка оспы, сделанная заражённому больному, приводила к роковым результатам. Это мнение разделял и доктор Бразоль. Однако никаких научных данных в подтверждение своего взгляда они привести не могли»[569]. Неизвестно, насколько высказанное врачами предположение верно, ведь оспу прививали и другим заболевшим.

Столь ранний, неожиданный, трагический, таинственный уход из жизни актрисы, владевшей сознанием и сердцем многих своих соотечественников на протяжении последних пятнадцати лет, потряс всю Россию. В день её смерти, после получения телеграммы из Ташкента, в Петербурге были отменены спектакли в театрах, отслужены панихиды, начался сбор средств на венки. Во всех крупных театрах прошли поминальные собрания и гражданские панихиды, прежде всего в Александрийском и МХТ. Но всё это, конечно, никаким образом не утешало и не отменяло острой боли утраты, которую чувствовали не только знакомые и близкие, но даже те, кто сталкивался с Комиссаржевской только мельком, бывал на её спектаклях простым зрителем.

Узнав о случившемся, К. В. Бравич писал из Москвы Ф. Ф. Комиссаржевскому, как кажется, выражая общее ощущение смятения и ужаса: «Родной Вы мой, несколько раз собирался Вам писать, начинал, рвал и бросал. Что писать? Всё равно не скажешь сильнее, чем сказал проклятый рок или случай — не знаю, всё равно не смягчишь той муки, что этот проклятый случай бросил в наши души. Да и нужно ли это? Не лучше ли, чтобы мы мучились? Я думаю, лучше. Это последний нам дар её богатой души. Сбережём же его, приняв с благодарностью. Никому не отдадим, ни с кем не поделимся, потому что этот дар последний, самый дорогой, — память об ней, об её страдальческой, несмотря на весь блеск, жизни и такой же страдальческой смерти. Вы говорите, служат панихиды, разбирают вещи. — Да, так они должны делать. Они такие. Я не хочу сказать, что плохие. Нет. Бедные — им не надо больше. Вас это не удовлетворяет. Я понимаю Вас, родной. Меня тоже. Кругом у нас панихиды — я не хожу на них. Был на одной в Храме Спасителя. <...> Там ничто не оскорбляло памяти о её прекрасной, благородной душе. Храм величественный, пустота — кроме нас, никого не было — молчание, всё говорило о величии случившегося, и полчаса, проведённых в этом храме с мыслью о ней, среди людей, действительно её любящих, принесли мне отраду, успокоение хоть временное от той муки, какая наполняет моё сердце»[570].