Кто прав? С точки зрения макроэкономики – Солженицын, конечно. Его Томчак имеет все основания гордиться произведенными зерном, шерстью, мясом. Да и не наивны ли представления Успенского о мясозаготовках, более подходящие для общества защиты животных, нежели для хозяйствования?
«Он был делатель народной жизни… десятки людей работали и кормились вокруг него. И он понимал широту своей службы, ничего не жалел для работников, не трусился над богатством. Да по сути сам себе от этого богатства немного и брал» – к этим рассуждениям Ирины о своем тесте присоединяется писатель. Невозможно представить себе, чтобы Успенский взглянул на Мясникова как на «делателя народной жизни», хотя вокруг него кормятся не десятки, а тысячи людей. И самодовольный Иван Кузьмич тоже любит Послушать о себе: «благодетель», «кормилец», – и Успенский, не без иронии, правда, пишет, что это, пожалуй-таки, и «справедливые прозвища», настолько тяжела жизнь в той глухой местности, что оживил Мясников.
Отношения Мясникова с работниками, как мы сейчас бы сказали, классические отношения купли-продажи. Есть рынок рабочей силы – в переизбытке. Есть наниматель – Мясников: «Полтина в сутки пешему и рубль конному». Хочешь – иди, хочешь – нет. Обнищавшие распоясовцы с радостью бегут, кормятся и славят благодетеля: «Голова… наш Кузьмин!», «Довольно чисто поворачивает делами, надо сказать прямо, – себе имеет пользу, да и нашему брату способно», «Хлеб дает бедному, во-от!»
Отчего ж безрадостное впечатление на читателя производят эти славословия, беспристрастно воспроизведенные автором? Не оттого ли, что разговоры идут в кабаке, первым делом Мясниковым и построенном, что заработанные рубли и полтины, в сущности, слишком скудны, чтобы завести на них собственное дело, и все, кто был приманен мясниковским рублем, кто кормится вокруг него – на мельнице, фабрике, на крахмальном заводе, – навсегда останутся наемными работниками, которым от благодеяний Мясникова – едва прокормиться.
Марксистская критика квалифицировала точку зрения Успенского на Мясниковых как народническую реакцию на нарождающийся капитализм, ценя в этой реакции критику эксплуатации человека человеком и высокомерно пеняя народникам на непонимание ими способа, которым только и можно избавиться от эксплуатации.
Способ этот, как уже говорилось выше, был проверен и осуществлен в ходе практического эксперимента и теорий не подтвердил. Подтвердились совсем другие теории – и Солженицын пишет своего Томчака во славу экономического либерализма, но и во славу цивилизованного хозяина, руководствующегося в своей деятельности если и не собственно протестантской этикой, то этикой христианской. Все получается у Томчака – и богатство заработано самым честным путем, руками: был простым чабаном в Таврии, «пас чужих овец и телят», приехал на Кавказ наниматься батрачить, и только через десять лет дал ему хозяин «десять овец, телку и поросят» – с того завертелось все его сегодняшнее богатство. Тратится не впустую, а идет на расширение же дела: «…покупал он… опережая всех экономистов… дисковые сеялки от Симменса, и пропашники картофеля, и те плуги новые, идущие на длинных ремнях между двумя локомобилями». Дело не просто расширяется, но постоянно усовершенствуется, все технические новинки тащит к себе Захар Томчак, хозяйство ведет по последнему слову науки. Работники его живут с ним в мире и дружбе, и Томчак заботится о них, от военной службы вот освобождает, говорит с ними тепло, «как обязанный им не меньше, чем они ему».
И если бы все жили как Томчак с работниками, если б общество строилось на высоких этических принципах и они распространялись бы на хозяйствование, если б отношения сотрудничества связывали все классы общества, то и революции, конечно, никакой бы не было. Зачем она Томчаку? Его работникам? Зачем инженерам Архангородскому и Ободовскому, занятым практическим делом – промышленной модернизацией России, и прозорливо осознающим, что производство не бывает капиталистическим или социалистическим, но лишь таким, которое создает национальное богатство, а богатство это в революции не создается.