Коммодор Хорнблауэр

Адмиралтейский совет

Уайтхолл

10 апреля 1812 г.

Сэр!

Я уполномочен их сиятельствами членами Адмиралтейского совета известить Вашу милость, что их сиятельства желали бы незамедлительно призвать Вас на действительную службу в звании коммодора с капитаном под Вашим началом, каковое звание полагают приличным Вашей выслуге лет и отличиям. Вам предписывается незамедлительно известить их сиятельства через меня, принимаете ли Вы предложение, в случае же Вашего согласия лично явиться для получения указаний к их сиятельствам, а также к тем министрам, с каковыми Вам будет необходимо иметь беседу.

Ваш покорный слуга

Э. Непин,

секретарь Адмиралтейского совета

Хорнблауэру пришлось дважды перечитать письмо – с первого раза он ровным счетом ничего не понял. Только после второго прочтения перед ним забрезжил грандиозный смысл послания. Первое, что он понял – жизни в Смолбридже и на Бонд-стрит пришел конец. Он волен купаться под помпой, а не в дурацкой лоханке, которая едва вмещает ковшик воды, ходить по собственной палубе, дышать морским воздухом, снять эти дурацкие узкие панталоны и никогда больше не надевать, не принимать депутаций, не беседовать с чертовыми арендаторами, не нюхать свинарников и не трястись на лошади. Мало того: ему предлагают звание коммодора – коммодора 1-го класса с капитаном под началом, то есть почти адмирала. В честь него поднимут брейд-вымпел и будут палить пушки – не то что бы это имело значение, но всё это внешние знаки оказанного ему доверия, заслуженного продвижения по служебной лестнице. Луис из Адмиралтейства высоко оценил его заслуги, коли назначает его коммодором в обход старших капитанов. Конечно, слова «полагают приличным Вашей выслуге лет и отличиям» – не более чем вежливая формула, которая позволит Адмиралтейству оставить его на половинном жалованье, буде он откажется, но вот последние слова, касательно беседы с министрами, невероятно значительны. Значит, ему поручают ответственное дело международного значения. Возбуждение накатывало на него волнами.

Хорнблауэр вытащил часы. Четверть одиннадцатого – по штатским меркам, еще утро.

– Где Браун? – бросил он Уиггинзу.

Браун возник, как по волшебству – впрочем, не стоило особо удивляться, весть об адмиралтейском письме наверняка успела облететь дом.

– Мой лучший мундир и шпагу! Вели заложить бричку. Поедешь со мной кучером. Собери мне все для ночлега – и себе тоже.

Слуги опрометью бросились во все стороны, понимая, что исполняют не только приказ хозяина, но государственное дело, которое требует особого рвения. Так что, когда Хорнблауэр вышел из задумчивости, рядом с ним оставалась одна Барбара.

Господи, он в волнении позабыл про нее, и она это поняла! Она сникла, уголок рта опустился. Глаза их встретились, уголок рта пошел вверх, но лишь на секунду.

– Это из Адмиралтейства, – сказал Хорнблауэр смущенно. – Меня назначают коммодором и дают мне капитана.

Какая жалость, что Хорнблауэр видел: радость ее вымучена…

– Это большая честь, – сказала она, – и ты вполне заслужил ее, милый. Ты должен радоваться, и я тоже.

– Мы разлучаемся, – сказал Хорнблауэр.

– Милый, мы пробыли вместе полгода. Ты дал мне шесть месяцев счастья, какого не заслужила ни одна женщина. И ты вернешься.

– Конечно, вернусь, – ответил Хорнблауэр.

Глава вторая

Погода была обычная, апрельская. Во время утренней церемонии перед господским домом солнце светило вовсю, однако уже по пути в Лондон они попали под ливень. Потом вновь выглянуло солнце, согрело и обсушило их, но сейчас, когда бричка ехала через Уимблдонский луг, небо опять почернело и на лица упали первые капли дождя. Хорнблауэр плотнее укутался в плащ и застегнул ворот. Треуголка с золотым позументом лежала у него на коленях, надежно укрытая плащом; в дождь треуголки набирают целые озера воды и теряют форму.