Коммодор

Поле зрения подзорной трубы резко выделило сцену, на которую хотел обратить его внимание губернатор. Отдельные пехотинцы из числа осаждающих, пробирались через ничейную полосу, намереваясь укрыться в своих траншеях и — теперь Хорнблауэр увидел это — добивали штыками русских раненных, которые попадались у них на пути. Наверное, только этого и можно было ожидать после многодневной и кровавой осады, когда ожесточенность достигал наивысших пределов, особенно среди орд Бонапарта, которые шатались по Европе уже много лет и еще с отрочества и привыкли жить тем, что собирали с покоренных стран, используя в качестве единственного аргумента мушкет со штыком. Эссен побелел от ярости; Хорнблауэр попытался разделить его чувства, но почувствал, что ему трудно сделать это. Он ожидал всех этих ужасов и был готов идти и убивать солдат и матросов Бонапарта, но не считал, что сделает это во имя возмездия — убивая людей за то, что они, в свою очередь, прикалывали его раненных союзников. Внизу, среди дымяшщихся развалин деревни, оказывали помощь тем из раненных, которым удалось выбраться с поля боя. Хорнблауэр с содроганием подумал, что добитые на нейтральной полосе были еще счастливчиками. Он медленно прошел мимо рядов почерневших от порохового дыма и оборванных русских солдат, которые разговаривали неестественно громко, со страстью людей, которые только что с трудом вырвали такую нужную победу.

Глава 22

Среди массы писем, с большим опозданием поступающих из Англии, были и толстые пачки листовок, отпечатанные на французском и немецком, а некоторые — даже на голландском и датском. В них армии Бонапарта призывали к дезертирству — конечно, не массовому, листовки были направлены на отдельных солдат и обещали перебежчикам дружественный прием. Эти листовки должны были опровергнуть утверждения, которые Бонапарт постоянно делал в своих прокламациях, о том, что англичане содержат пленных в мрачных плавучих тюрьмах, а дезертиров жестоким обращением заставляют служить в английской армии в качестве наемников. Листовки обещали легкую и безопасную жизнь в плену с правом почетного выбора для тех, кто хочет сражаться с тираном, по собственному желанию вступить в британские войска. Листовка на французском была составлено хорошо и, очевидно, другие — тоже; должно быть, Каннинг или этот ловкий малый — как его? — Хукхэм Фрир, приложили к ним руку.

Письмо, сопровождавшее пачки листовок, в котором ему поручалось сделать все возможное, чтобы они попали в руки вояк Бонапарта, содержало интересное приложение — копию письма Бонапарта Мармону, перехваченного, должно быть, где-то в Испании, в котором император негодовал против новых проявлений британской лживости и вероломства. Он видел несколько первых памфлетов и был возмущен ими до глубины души. Судя по языку письма, эта попытка склонить его войска к измене своему долгу, привела Бонапарта в ярость. Бешенство императора было вполне понятно, ибо подобный способ воздействия на его солдат, похоже, был достаточно эффективным. Пруссаки, которе привыкли к хорошему обмундированию и питанию, теперь, под командованием Макдональда, сидели на мизерных рационах, среди страны, опустошенной фуражирами; предложение жизни и хорошей кормежки, вместе с призывами к патриотизму, вполне могло привести их к дезертирству. Хорнблауэр прикинул в уме текст письма губернатору, в котором он предложил бы пропустить во французский лагерь несколько мелких торговцев, не столько для того, чтобы продавать врагам деликатесы, сколько для того, чтобы распространить среди них эти листовки. Здесь, где войска Бонапарта столкнулись с действительно трудными условиями и почти не добились успеха, призывы листовок могут иметь больший вес, чем в основной части французской армии под Москвой; Хорнблауэр был склонен не особо доверять русскому бюллетеню, красочно описывающему сожжение Москвы и громкое публичное заявление Александра о том, что он не заключит мира, пока хоть один француз будет оставаться на русской земле. По мнению Хорнблауэра, боевой дух французов был все еще высок, а у Бонапарта все еще было достаточно сил, чтобы подписать мир с Россией кончиком штыка в русской же столице, если бы даже степень разрушения города не была так велика, как об этом говорили.

Кто-то постучал в двери.

— Входите, — рявкнул Хорнблауэр, раздраженный этой помехой, поскольку хотел провести весь день, подтягивая хвосты необходимой бумажной работы.

— Письмо с берега, сэр, — доложил один из вахтенных мичманов.

Это была короткая записка от губернатора, смысл которой легко уместился в одном предложении: «В городе появились новые лица, которые, как мне кажется, будут небезинтересны Вам, если Вы сумеете выкроить время и посетить нас».

Хорнблауэр вздохнул — письмо в Лондон, очевидно, так и останется незаконченным, но пренебречь этим приглашением он не мог.

— Вызовите мой катер, — бросил он мичману и обернулся, чтобы закрыть бюро.