Коммуналка 2: Близкие люди

— Привет всем, — сказал тот, кто примерил на себя обличье Толика. — А у вас тут, как погляжу, весело…

 

Бабушка говорила, что мир — это музыка, что нужно просто слышать.

Слушать.

Эвелина пыталась и тогда еще, когда она была слишком мала, чтобы понимать, насколько сложно быть взрослой, у нее выходило.

Скрип старых половиц, каждая из которых поет на свой лад. Едва слышный хруст оконного стекла, что в раме стоит неплотно, а потому время от времени переваливается, потревоженное ветром. Вялый шелест дождя и клокотание воды в трубах.

Голос матушки, что напевает песню.

Отец.

Когда он вернулся, Эвелина и перестала слышать мир, потому что голос отца, раздраженный, переполненный какой-то непонятной злости, заглушал все прочие звуки. Нет, уже после, когда они с бабушкой остались вдвоем и спрятались в этой вот квартирке, Эвелина вновь попыталась слышать.

Слушать.

Но у нее не выходило.

Она старалась, старалась, а потом взяла и бросила стараться, решивши однажды не тратить сил на пустое. Бабушка ошиблась или просто желала занять ребенка делом, чтобы не мешался. Оно ведь всякое случается. А мир… мир просто был. Обыкновенный. Такой, к которому нужно было просто-напросто привыкнуть.

Приспособиться.

Слушать?

Разве ему, миру, это нужно? И самой Эвелине. А вот там, на берегу, все вдруг вернулось. И мягкие напевы ветра, и звон снежинок, что ударялись друг о друга в воздухе. Смех реки, уже почти уснувшей, готовой укрыться ледяными одеялами.

Дыхание человека, что…

…она и теперь слышала его вот дыхание, неровное, надсаженное какое-то. А еще стон мира, которому не нравилось происходящее.

Биение сердца.

Многих сердец, но из всех Эвелину интересовало лишь одно. Она вдруг поняла, что если это сердце замолчит, одно-единственное, то она, Эвелина, оглохнет от тишины, не внешней, но той, что внутри.

Нельзя.

И сосредоточившись всецело на этом звуке, она пропустило появление того, кого, как она теперь поняла, не должно было бы существовать.

— На самом деле мне и вправду жаль, — сказал он, смахнув со стола крошки, как делал обычно, горстью. — Я бы не хотел никого убивать, но… так уж получилось.

Его лицо перекосила болезненная гримаса, а еще… он звучал фальшиво.

— Мне не позволено было уйти, а оставшись однажды… каждый выживает по-своему, правда? — он обошел вокруг стола, переступая через людей лежащих, нисколько не удивленный тем, что они лежат. Он задержался за креслом Михаила, чтобы положить ладонь на его затылок.

Хмыкнул.

— Надо же, до чего пустой человек… чем дольше живу, тем больше убеждаюсь, что люди в большинстве своем на редкость бесполезные существа, хотя отчего-то решившие, будто именно для них мир и создан.

Его голос был задумчив.

А вот сам… как его зовут? Не Анатолий, имея ему не подходит, да и сам он переменился, исчез вдруг тот разбитной, пребывающий в состоянии вечного похмельного веселья, человечишко. Нынешний Анатолий был серьезен.

Собран.

— Они только и годны на то, чтобы стать источником силы… да и то не все, — он убил Михаила легким движением руки. Эвелина и не поняла-то до конца, как это получилось.

Вот был человек.

И вот зазвенела оборванная нить жизни, и мир стал звучать иначе, тревожней, будто спеша предупредить Эвелину об опасности.

— Не надо, Тонечка, твой дар не поможет, только заблудишься, — Толик погрозил пальцем. — Да и стоит ли он твоих забот? Крыса… он ведь привел меня к твоему отцу. Не кривись, я знаю… многое знаю, многое видел… мы были даже знакомы по прежнему миру. Правда, он меня не узнал, но это объяснимо… когда долго живешь среди людей, первое, чему учишься — лицемерие.

Он осторожно коснулся шеи Матвея, и тут Эвелина поняла, что произойдет дальше. И что, если допустить, если позволить ему, то Матвей умрет. И тогда она сделала единственное, на что была способна: закричала.

Правда, сперва мир не захотел принимать ее голос.

Он, мир, отличался упрямством, особенно здесь, по ту сторону себя, и получилось, будто Эвелина просто молча раскрывает рот, но потом…

…потом мир треснул.

И тишина эта треклятая.

И голос ее, вырвавшись на волю, заполнил старую кухоньку. От этого голоса зазвенели и осыпались ледяным дождем стекла. Взорвалась вдруг лампочка, погрузив кухню в темноту, и в этой темноте ярко вспыхнул огонь чужой силы.

— Надо же… ты все-таки обрела голос, птица-гамаюн…

Эвелина сжала кулачки.

И…

Она пела.

Или все-таки кричала? Выплескивая и страх, и боль, и обиды, так долго терзавшие ее, поселившиеся внутри и вот теперь годные на то, чтобы питать ее голос. И тот поднимался выше и выше, и Эвелина с ним, и мир, и…

Удар по голове оборвал зарождающуюся песню.

И темнота приняла Эвелину ласково, как родную, шепнув лишь знакомое:

— Слушай.

 

…Астра застряла в тишине, такой липкой и гадостной, что хотелось содрать с себя и эту тишину, и одежду, и саму кожу, лишь бы избавиться от непонятного ощущения, что она, Астра, совершенно беспомощна. В первое мгновение она испугалась.

Во второе страх вырос, подавляя остатки воли.

В третье пришла злость.

На себя.

Дура.