Коммуналка 2: Близкие люди (СИ)

— Знаешь, мама говорила, что бабушка моя особенною была, а я в нее, но как-то вот не верилось, — она слушала дыхание и учащенный стук сердца, что перекачивал кровь и силу. — Ее рано не стало, еще до войны… мама сказала, что она себя земле отдала, чтобы… у нас никогда-то не было такого, чтобы земля не родила.

Наверное, можно было бы вспомнить и другое.

Вот она, Калерия, сидит на краю поля, сплетая колосья, а бабушкины руки скользят по волосам. От них тепло, от колосьев тоже, и ее, Калерию, переполняет какое-то неизъяснимое счастье. Тянет вскочить, закружиться, засмеяться…

А она плетет колосья.

— Правильно, вот так, один к одному… слышишь, как звенят? Это золото. Люди не видят, люди слабы, но ты-то слышишь, верно?

Калерия кивает.

Слышит.

И звон металла, и песню жаворонка там, в вышине, и тяжелые переборы солнечных струн, которые отзываются где-то внутри.

Ингвар вздохнул и растянулся на мху. А Калерия присела рядом.

Берегиня?

Не удивило. Не испугало. Она будто знала… или действительно знала? Это ведь не сложно, оглянуться, заглянуть в себя и понять, кто ты есть на самом-то деле.

 …лес вздыхает, тихо-тихо, он слышит Калерию, а та слышит его. И откликается на зов, встает, дергает Ингвара:

— Идем.

Идти недалеко. Хотя… она чувствует, что эта близость обманчива, что на самом деле лес вовсе не так и прост, и пожелай он, шага довольно будет, чтобы заблудиться. Но сейчас лес не играл. Он вывел к роднику, что свернулся в чаше из бугристых корней, наполнил ее до краев прозрачною студеною водой.

Зачерпнув ее, Калерия поднесла к морде мужа.

— Пей.

Она слышала и звон воды, и обещание, в которое хотелось верить и столь же страшно было поверить, ибо разочарования она не перенесет.

— Не знаю, как тебе, а мне бабушка рассказывала сказки о живой воде, о той, которая мертвого, может, и не оживит…

Вспоминать о мертвом не хотелось. Вода лежала в ладонях клубком живого серебра.

— А исцелить исцелит. Сил придаст. Дар пробудит.

Стоило коснуться этого серебра губами, и стало холодно.

А после жарко.

Снова холодно. И, кажется, Калерия засмеялась, закружилась по поляне, подняла руки, пытаясь ухватить солнечный свет, наполняясь им и миром.

Это было…

Было.

Наверное, когда-нибудь заканчивается все. Дурное ли, хорошее ли.

Боль.

И страх.

Счастье, которое будто краденое, а потому страшно даже подумать, что однажды и оно иссякнет. Когда-нибудь потом, в будущем, в том мире, который остался где-то по-за порогом Предвечного леса. И шепчут дерева, что если Святослав останется, то будет счастлив вечно.

Каждую минуту.

Каждую секунду. До самого конца времен.

Только это ложь. Люди так не умеют, а если и выйдет, то счастье тогда не настоящее. Дерева смеются, и сам этот лес, и смех его причиняет боль, но Святослав терпит.

— Он к тебе приглядывается, — его дива смотрит серьезно. А потом подносит к губам ладони, в которых серебрится вода. Она тоже неправильная, как само это место, но Святослав пьет.

От первого глотка перехватывает дыхание.

Второй останавливает сердце.

И кажется, умирать не страшно, страшно не напиться странной этой горькой воды. Будто слезы… и он глотает, глотает, а вода не заканчивается.

Долго.

Почти вечность?

— Так лучше? — дива сама убирает руки.

Астра.

Это звезда, если по-латыни. Латынь Святослав прогуливал нещадно, не понимая, кому и зачем нужен мертвый этот язык. А теперь вот понял: нужен. Хотя бы затем, чтобы знать, что Астра — это звезда.

Его звезда.

Собственная.

И лес опять смеется над ними, глупыми, которые считают себя взрослыми и серьезными, а не понимают, что на самом деле все просто. И Святослав, не желая слышать этого смеха, обнимает свою женщину.

Ее волосы пахнут этим лесом.

И еще водой.

Ее глаза зеленеют, как мох под ногами. И сама она — то чудо, которого он не заслужил. Но и пускай. Теперь не отдаст. Никому и никогда…

— Может, — чудо слегка нахмурилось. — Домой? А то ведь заморочит же…

Пускай морочит, Святослав согласен.

Но и на дом тоже.

Только вот возвращаться оказалось больно.

Глава 35

Глава 35

 — Вот, стало быть, как… — Казимир Витольдович сцепил руки за спиной. В черном костюме он походил на старого взъерошенного ворона, которого по недомыслию представили человеком. И длинный нос его лишь усугублял сходство. Нос этот поблескивал и шевелился, отчего казалось, что жил он какой-то собственной жизнью, чудом удерживаясь на плоском этом лице. — Что ж…

В палате было свежо.

От окна сквозило, пусть его и старательно заклеили, для надежности запихавши меж рамами пухлую белую вату. А вату посыпали битым стеклом от новогодних игрушек. И та серебрилась, переливалась, радовала. Напоминала, что скоро Новый год.

Святослав с трудом сдержал улыбку.

— Отпускает понемногу, — признался он, и все-таки не сдержал. — Астра говорит, что это пройдет… со временем…

И его неестественное желание улыбаться всем и всему, и эта вот странная, будто хмельная радость, потому как, если разобраться, радоваться совершенно нечему.

Операцию они провалили.

Ценную нежить упустили.