Коммунизм и фашизм: братья или враги?

Можно утверждать, как это делает Роже Кайлуа в своем эссе «Сектантский дух»¹⁴, что расхождение между принципами и практикой заставляет не самых слабых, а самых сильных занять непреклонную позицию, при которой критика равнодушия общества переходит в идеалистический и пуританский реформизм, а затем в бунт и (при чрезвычайном стечении обстоятельств) – в революцию. «Я не могу иначе!» – это крик тех, кто не полностью приспособился; он может стать исходной точкой крестового похода за восстановление порядка в обществе.

Расхожее уподобление идеализма инфантилизму может оказаться неверным в случае отказа взрослых людей порывать с памятью детства, не потому что эти люди инфантильны, а потому что эта память представляется им ценностью, большей, чем то, ради чего их призывают от нее отказаться. Встает вопрос о сути этой памяти, и при ближайшем рассмотрении она оказывается не чем иным, как общими местами нравственного воспитания, такими как правда, справедливость, прилежание, любовь к Отечеству, лояльность, мужество и справедливое поведение – все добродетели, которым мир последовательно учит в своих школах и которые столь же последовательно обесценивает: большинство из нас предпочитает не замечать отравляющие жизнь черты этой ситуации.

Здесь мало места для подробного анализа других аспектов или философии компромиссов такого рода: мы ограничимся лишь их воздействием на фашизм и на возникновение такого рода неуступчивых и «чистых» движений, как Легион Михаила Архангела. При этом мы должны учитывать: чем строже моральное воспитание, тем сильней шок от расхождения между принципами и практикой, тем сильней тенденция к бунту. Во Франции, где молодые люди рано получают довольно скептические представления о мире и эпохе, такого рода неуступчивость распространена гораздо меньше, чем в Германии, где, как школьное, так и домашнее воспитание было более принципиально в вопросах морали и патриотизма. В такой стране, как Румыния, где официальное воспитание было в высшей степени моральным и патриотическим, контраст между усвоенными в школе уроками и коррупцией и оппортунизмом городской и общественной жизни просто ужасал. Разумеется, те, кто приходил от этого в ужас, составляли меньшинство и из этого меньшинства лишь очень немногие поднимали бунт против существующей практики, и те особые ценности, на которые может опираться такого рода реакция, тоже чтились не всеми.

Мало значения имели они для очень бедных и необразованных, которые принимали вещи такими, каковы они есть (хотя и не без оговорок), не утверждая, что они могут быть принципиально иными. Они почти не находили отклика у промышленных рабочих, которые были убеждены, что несправедливость – неотъемлемая черта общества, господствующие слои которого используют язык для той же цели, что и свою власть: в своих интересах. С марксистской точки зрения, всеобщее лицемерие неизбежно в немарксистском обществе. Отсюда следует, что бунт должен быть направлен не против исчезновения морали, а против структуры власти, коррумпированным выражением которой только и является мораль. Поэтому идеалистическая реакция столь часта у интеллигентов и молодых людей, принадлежащих к общественным группам со строгим моральным кодексом: либо их приучали ставить принципы выше практики, либо они были до глубины души потрясены тем, что практика высмеивала и чернила внушавшиеся им совсем недавно принципы.

Отрезвление или негодование – таковы могли быть импульсы для создания «основ идеального союза посреди мерзкого мира»¹⁵. Такой союз становился школой добродетели, инициативы и дисциплины, твердости и лояльности, учебным плацем для служения высокому делу, которое его последователи ставили выше общества, которое нужно было победить и изменить.