Коммунизм и фашизм: братья или враги?

Кроме того, следует констатировать, что капитализм и промышленность повсюду в Западной Европе одерживали победу над докапиталистическими господствующими классами. Капиталисты богатели и завоевывали в результате общественность и политическую власть. Они составляли теперь значительную часть господствующего класса. Но, в основном, они были консерваторами, а не реакционерами. Они хотели только сохранить и укрепить свою собственную власть, а не вернуться в прошлое. Социальная программа реакционеров выглядела иначе. Они хотели ограничить индустриализацию или даже начать обратный процесс и строить на солидном фундаменте крестьянства, которое якобы наследует лучшие моральные и духовные ценности. Но здесь следует отменить одно важное различие. В преимущественно аграрных странах Южной и Восточной Европы, где большинство население жило в деревнях, крестьянские проблемы были одновременно проблемами масс и недовольство крестьян являлось возможной исходной точкой социальных революций. В промышленных странах, наоборот, восхваление интеллигенцией простых добродетелей крестьян было не чем иным, как социальной утопией. Для Англии это не имело значения, так как в ней этих проблем не существовало; то же самое можно сказать о трех западных романских странах, культурные традиции которых были преимущественно городскими. Для Германии же, наоборот, это был фактор большой важности.

Непременным элементом реакционных идеологий с конца XIX века был национализм. Идеология национализма является, в основном, плодом эпохи Просвещения и 1789 года. Ставить интересы нации превыше всего означает отвергать традиционные понятия легитимности и сужать притязания Бога и короля. Во времена Меттерниха реакционеры были противниками любого национализма. Но в десятилетия, которые последовали за объединением Италии и Германии, они стали предъявлять собственные притязания на национальную идею. Не было больше смысла утверждать, что общество, в котором элита и народ объединяются против охочих до денег материалистов, не что иное, как общество королевских подданных: правильным словом теперь было «нация». Убедительней всего обосновывал этот тезис Шарль Моррас, интегральный национализм которого стал образцом для интеллектуалов-националистов во многих странах.

Имеет смысл подробней осветить некоторые аспекты национализма, зависевшие от ситуаций, в которых находились нации. Парадоксально, что именно во Франции, национальное единство которой возникло несколько столетий назад и национальной независимости которой ничто не угрожало, было сформировано искусственное понятие национализма. Объяснение можно искать в чувстве унижения после поражения в 1870 году. В другой стране традиционного национального единства, в Англии, никогда не существовало повода для возникновения национального движения или национальной идеологии – их там никогда не было. В Италии и Германии после 1870 года смысл национального единства все еще оставался спорным, и понятно, что интеллектуалы обеих стран чувствовали себя обязанными сделать на нем упор. Но есть большая разница между латинским словом «нация» с римской Церковью, римским правом и современным просвещением на заднем плане и немецким словом «фольк» со скрытым в нем намеком на темные эмоции, родовые обязательства и немецкие леса. Но важно отметить сходство статуса обеих наций после 1870 года; оно еще более усилилось после поражения немцев и разочарования итальянцев в 1918 году. Далее к востоку европейский национализм был более простой и более прямолинейной революционной силой. Там были нации, которые требовали независимости (поляки, чехи, словаки, хорваты, прибалты, финны и украинцы) или требовали сделать более совершенной свою неполноценную независимость путем объединения с оторванными от них братьями (греки, сербы, румыны и болгары). С другой стороны, там были нации, целью которых было воспрепятствовать сепаратизму своих многонациональных подданных, навязав им свою национальность. Это относится к венграм и русским, а также, в меньшей мере, – к пруссакам и австрийским немцам.