Коммунизм как Религия

Уровень партийного манихейства, взгляд на партию как на средоточие света, окруженное темной массой врагов, уже при Ленине был так высок, что члены «рабочей оппозиции» и группы «демократического централиз­ма» добровольно, вместе с 300 другими делегатами, вызвались подавлять мятеж. Совпадение требований не сближало их с восставшими, но дела­ло подозрительными в глазах товарищей по партии, требовало дополни­тельных доказательств лояльности. Доказательства были предоставлены незамедлительно. От имени «рабочей оппозиции» Александра Коллонтай заявила, что ее участники в числе первых пойдут подавлять контрреволю­ционный мятеж. «Крайне левый бывший матрос Дыбенко и лидер группы “демократического централизма” писатель и солдат Бубнов, — писал в «Воспоминаниях революционера» свидетель тогдашних событий Виктор Серж, — отправились на лед сражаться против повстанцев, правоту кото­рых они в глубине души признавали» [19, 159]. Мятеж был подавлен. Мо­ряки умирали со словами «Да здравствует мировая революция!», «Да здравствует Коммунистический Интернационал!», умирали от пуль тех, кто на съезде, внутри партии, требовал того же, что они осмелились потре­бовать извне.

Внешнего наблюдателя могло удивить, как можно было на одном и том же съезде объявить НЭП (либерализовать экономику) и запретить фрак­ции (милитаризовать партию). Но с точки зрения партии, привыкшей дей­ствовать в условиях подполья, изначально устроенной на военный манер, противоречия в этом не было: именно потому, что делалась временная уступка капиталистической стихии, ей надо было предстать максимально монолитной, как можно теснее сплотить свои ряды.

X съезд ознаменовал начало конца идейного большевизма с его стрем­лением к мировой революции, с обостренным сознанием того, что аграр­ная, «лапотная» (Ленин) Россия до социалистической революции не до­росла, что революция может выжить лишь в случае, если ее поддержит Европа (к этому, собственно говоря, сводилась впоследствии демонизи­рованная и приписанная Троцкому идея «перманентной революции»).

Экспорт революции становится отныне экспортом ее советской моде­ли; при Сталине караются любые разговоры о недостатках этой модели.

В отличие от Ленина, навязывавшего партии свою волю в ходе дискус­сий, новый вождь будет выражать ее непосредственно и безусловно. Его оппонентам за 15 лет предстояло проделать путь от партийных товари­щей, с которыми надо дискутировать, до «шпионов», «бандитов» и «най­митов империализма», подлежащих безжалостному уничтожению. Троц­кий, с энтузиазмом поддержавший разгром Кронштадтского восстания, не предвидел, что через три года резолюция о единстве партийных рядов обернется против него. До конца жизни он упорно будет именовать ста­линизмом то, что началось еще при Ленине и что его преемник лишь до­вел до логического завершения. С марта 1921 года кадровая политика, умение в нужный момент мобилизовать большинство, просто продуман­ная партийная интрига будут играть в жизни ВКП(б) роль более важную, чем блестящая речь или хорошо написанная дискуссионная статья.

Скоро истолкование истинной сущности ленинизма становится едино­личной компетенцией вождя. То, что в ходе захвата и первоначального удержания власти составляло главное оружие большевистской партии, теперь стало представлять опасность и подлежало искоренению. Всего через полтора десятилетия после X съезда старые большевики, для кото­рых не были тайной скромные теоретические познания Сталина (Кобы, как они по партийной привычке продолжали его называть), незаметно для самих себя стали опасными свидетелями партийной истории, того, «как это на самом деле было», и были почти поголовно истреблены в ходе Большого террора. После их смерти история большевизма под руковод­ством Сталина была переписана до неузнаваемости.

Контроль над сферой идей в 1930-е годы попадает в руки политичес­кой полиции, которая преследует любую неортодоксальную идею как кра­молу, угрозу национальной безопасности. В конце концов «идейные пре­ступления» начинают в массовом порядке фабриковаться полицией еще до того, как кому-то пришло в голову их совершить или даже задумать. То, что в 1921 году начиналось как забота о чистоте и единстве партийных рядов, превратилось в невиданную в истории машину казни за преступ­ления, существовавшие исключительно в воображении палачей.