Комната чудес

Единственным мужчиной, с которым у меня была длительная связь, стал биологический отец Луи. Наш бурный роман продолжался почти два года, но не имел продолжения. Он так никогда и не узнал, что у него есть сын, а я никогда не пыталась выяснить, как он теперь живет. Луи много раз выспрашивал меня об отце; мать тоже. Она выдвинула несколько серьезных гипотез, но я наотрез отказалась их подтверждать или опровергать. Мучительному треугольнику я предпочла простые отношения матери с сыном, решив, что неполная семья лучше заново отстроенной.

* * *

Вечером одиннадцатого дня меня пригласили на беседу с заведующим отделением, неким Александром Бограном, пользовавшимся в больнице всеобщей любовью. Зачесанная челка, неотразимая улыбка. В других обстоятельствах я бы, пожалуй, не отказалась от встречи с ним с глазу на глаз. Но он был настроен серьезно. Кроме того, обстановка, откровенно говоря, мало располагала к флирту. Я испугалась. Молча села на стул, глядя себе под ноги, руки со сжатыми кулаками сложила на коленях и плотно стиснула зубы. Я постаралась полностью от него закрыться.

Врач приступил к объяснениям. Говорил он медленно, подбирая каждое слово. Мой мир окончательно рухнул. Луи не проявлял никаких признаков пробуждения. Медики обеспокоены. Не уверена, что точно запомнила все прозвучавшие термины. Вроде бы Луи находился в состоянии, которое называют вегетативным. Что это означает? Что он дышит, что у него действуют некоторые рефлексы, а энцефалограмма показывает наличие энцефалопатии. Черт, вы можете выражаться яснее? Я начала терять спокойствие. Врач – нет. Наверное, привык к срывам доведенных до отчаяния родителей. Смысл его речи сводился к следующему: на энцефалограмме нет явных признаков смерти мозга, но активность нейронов хаотическая. Все очень серьезно. Прогноз под вопросом. Надо ждать.

Кажется, после этого я и заорала. Или это было раньше, когда он произнес слово, о котором я последние одиннадцать дней запрещала себе даже думать? Смерть. Луи мог умереть. Я спросила, сколько надо ждать. Он не ответил. Я задала тот же вопрос во второй и в третий раз, с каждым повтором повышая голос. Я задыхалась, по лицу у меня текли слезы, я размазывала их по щекам и запускала руки в волосы, твердя, что этого не может быть. Я чувствовала, что теряю рассудок. Александр Богран стоял на своем: «Мне очень жаль, мадам, но на этот вопрос я вам ответить не могу». Я настаивала: он не имел права оставлять меня в неведении, он наверняка знал, сколько времени потребуется, чтобы понять, что с моим сыном. Нет, мы должны наблюдать за тем, как ведет себя его тело, а главное – его мозг. Как только появятся хоть какие-то изменения, мы сможем заново оценить ситуацию. А если ничего не произойдет? Если не будет никаких изменений, сколько времени вам понадобится, чтобы заявить, что все, надежды нет? Отвечайте, черт вас дери! Ответьте, умоляю вас! Мне надо знать. Мне необходимо это знать.

Я это узнала. Снова села. Сердце разорвало в клочья. Александр Богран положил руку мне на плечо. Слез у меня не осталось. Месяц. Если через месяц состояние Луи будет прежним, перед врачами встанет вопрос о целесообразности продолжения лечения; не исключено, что они примут решение прекратить искусственно поддерживать жизнь моего сына. Если через месяц они придут к выводу, что надежды на восстановление функций мозга нет, то понапрасну его мучить они больше не станут, это было бы жестоко, бесчеловечно. Тогда они отключат его от аппаратуры. Месяц. Целый месяц. Всего лишь месяц. Но пока ничего еще не известно. Мужайтесь. Терпите. Я его поблагодарила. Он в последний раз поинтересовался, все ли со мной в порядке. Разумеется, ответила я.

* * *

Из больницы я вышла в состоянии невменяемости. И тут же услышала громкий свист, который узнала бы из тысячи. Это был резкий ковбойский посвист, каким пастух созывает стадо; я его терпеть не могла. Обернувшись, я ее увидела. Она стояла уперев руки в боки и сверлила меня взглядом. Моя мать. Только ее мне не хватало. Только не сегодня. Особенно не сегодня.

Я сделала вид, что не заметила ее, и ускорила шаг. Она издала еще с десяток коротких свистков, подзывая меня как собачонку. Я остановила такси и побыстрее забралась в салон с затемненными стеклами. Мать бросилась ко мне, на бегу размахивая руками (ей шестьдесят лет, и она здорова как бык). Я не знала, куда ехать, но возвращаться домой не хотела и назвала водителю адрес одного ресторана. Почему бы не отметить последний месяц жизни моего сына в шикарном заведении? В этот вечер мне пришлось впервые столкнуться с отказом официанта выполнить мой заказ. Когда я попросила принести мне третью бутылку безумно дорогого вина, меня вежливо попросили оплатить счет и освободить помещение. Мне это категорически не понравилось. Что там в точности произошло, я помню смутно: судя по всему, меня вывели из ресторана силой. Ужин не стоил мне ни гроша; они рассудили, что им выгоднее избавиться от пьянчужки, не требуя с нее денег, чем терпеть скандал в этом изысканно-уютном местечке.