Комната Джованни

– Ты был с этой девицей, с Беатрис, – сказала Элин. – Где и всегда и где пропадают все твои деньги, всё, что делает тебя мужчиной, и всякое уважение к себе.

Ей удалось взбесить его. Он начал заикаться от гнева:

– Если ты считаешь… если считаешь, что я буду стоять… стоять… стоять тут… и обсуждать с тобой свою личную жизнь… свою личную жизнь!.. если ты думаешь, что я собираюсь обсуждать это с тобой, ты, наверно, просто рехнулась.

– Мне наплевать, – сказала Элин, – что ты творишь с собой. Меня заботишь не ты. Просто ты единственный человек, который имеет какое-то влияние на Дэвида. У меня его нет. Он лишён матери. И слушает меня только тогда, когда думает, что тебе это приятно. Ты действительно думаешь, что Дэвиду полезно видеть, как ты вваливаешься домой каждый день вдрызг пьяным? И не воображай… – добавила она грудным от волнения голосом, – не воображай, что он не знает, откуда ты являешься. Не думай, что он ничего не знает о твоих бабах!

Это была неправда. Не думаю, что я знал об этом или даже задумывался. Но начиная с той ночи я думал о них всё время. Увидев любую женщину, я не мог не гадать о том, не «замешан» ли, как выражалась Элин, с ней мой отец.

– Думаю, что у Дэвида мысли вряд ли намного чище твоих, – сказал отец.

Наступившее молчание, в котором отец поднимался по лестнице, было, безусловно, самым страшным молчанием в моей жизни. Я старался догадаться, о чём они думают – каждый из них. Догадаться, как они выглядят. Понять, в каком виде увижу я их утром.

– И потом, знаешь, – произнёс вдруг отец посредине лестницы таким голосом, что мне стало жутко, – всё, что я желаю Дэвиду, – это чтобы он вырос мужчиной. И если я говорю «мужчиной», я не имею в виду учителя воскресной школы.

– Быть мужчиной, – сказала Элин, – не значит быть жеребцом. Спокойной ночи.

– Спокойной ночи, – отозвался отец после паузы.

И я услышал, как он, шатаясь, миновал мою дверь.

С того самого момента – со всей тайной, коварной и дикой страстью юности – я презирал своего отца и ненавидел Элин. Трудно сказать почему. Я сам не знаю. Но это позволило сбыться всем предсказаниям Элин насчёт меня. Она сказала, что наступит такое время, когда ничто и никто не будет иметь надо мной власти, включая отца. И такое время, конечно, настало.

Это было уже после Джоя. То, что произошло между нами, глубоко потрясло и сделало меня скрытным и жестоким. Я не мог ни с кем обсуждать случившееся и даже себе не мог в этом признаться; и хотя я никогда не думал о нём, это событие лежало на самой глубине души так неподвижно и страшно, как разлагающийся труп. Он менялся на глазах, распухал и отравлял мне душу. И скоро уже я сам возвращался домой шатаясь и поздно ночью, уже меня поджидала теперь Элин и со мной скандалила ночь за ночью.

Отношение моего отца к происходившему сводилось к тому, что это неизбежная болезнь роста, и он старался относиться ко всему спокойно. Но за шутливостью и видимостью компанейского заговора он прятал свою растерянность и испуг. Наверно, он предполагал, что с возрастом я стану к нему ближе, но теперь, когда он пытался что-то во мне понять, я был от него уже за тридевять земель. Я не хотел, чтобы он меня знал. Не хотел, чтобы меня знал кто бы то ни было. Кроме того, я начал тогда делать то, что неизбежно случается с повзрослевшими детьми по отношению к старшим: я начал судить его. Но сама безжалостность этого суда, которая разрывала мне сердце, выявила (хоть я и не понимал этого тогда), что я очень любил его и что эта любовь умирает вместе с моей невинностью.