Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

– Но я поеду в Штаты, – поторопился поправить его я.

Джованни удивленно посмотрел на меня.

– Я хочу сказать, что когда-нибудь обязательно вернусь туда.

– Когда-нибудь, – протянул он. – Много чего плохого может случиться когда-нибудь.

– Почему плохого?

– Ну ты можешь вернуться и узнать, что прежнего дома больше нет. Это и будет беда. А пока ты здесь, можешь думать, что когда-нибудь вернешься домой.

Джованни взял меня за большой палец.

– N’est-ce pa?[105]

– Безупречная логика, – отозвался я. – Значит, у меня есть дом только до тех пор, пока я не надумаю в него вернуться.

– Но это правда, – засмеялся Джованни. – У тебя есть дом, пока ты в нем живешь, а если покинешь, пути назад уже нет.

– Кажется, эту песню я уже слышал.

– Естественно, – согласился Джованни. – И услышишь еще не раз. Кто-нибудь всегда ее напевает.

Мы поднялись и вышли на улицу.

– А что будет, если я заткну уши? – поинтересовался насмешливо я.

Джованни долго молчал.

– Иногда ты напоминаешь мне, – заговорил он наконец, – человека, готового сесть в тюрьму из страха быть сбитым машиной.

– Скорее это относится к тебе, – резко произнес я.

– Что ты имеешь в виду?

– Я имею в виду твою комнату, эту ужасную комнату. Почему ты похоронил себя в ней?

– Похоронил? Прости, мой американский друг, но Париж – не Нью-Йорк, и дворцов для таких, как я, тут нет. Или ты считаешь, что мне нужно жить в Вер- сале?

– Но должны же быть… должны быть, – сказал я, – другие комнаты.

– Ça ne manque pas, les chambres[106]. В мире полно комнат – больших, маленьких, круглых, квадратных, на разных этажах, каких только нет! И в какой из них прикажешь жить Джованни? Ты знаешь, сколько я искал эту комнату? И с каких пор, – он оборвал речь и ткнул в меня указательным пальцем, – ты возненавидел эту комнату? Когда это началось? Вчера или раньше? Dis-moi[107].

– Я не возненавидел ее, совсем нет, – глядя на него, пробормотал я. – И я не хотел обидеть тебя.

Джованни безвольно опустил руки. Глаза его расширились, и он рассмеялся.

– Обидеть меня? Я что, чужой для тебя человек, с которым надо говорить с истинно американской любезностью?

– Я просто хотел сказать, что мы могли бы переехать.

– Да хоть завтра. Переберемся в гостиницу. Ты этого хочешь? Le Crillon peut-être?[108]

Я молча вздохнул, и мы пошли дальше.

– Я знаю, – вдруг взорвался он. – Знаю, чего ты хочешь! Ты собрался уехать из Парижа, уехать из этой комнаты… Какой ты жестокий! Comme tu es méchant![109]

– Ты меня не так понял, – сказал я. – Не так понял.

– J’espère bien[110], – мрачно усмехнулся Джованни.

Позже, уже дома, когда мы укладывали в мешок извлеченные им из стены кирпичи, он спросил меня:

– Эта твоя девушка… ты получал от нее в последнее время весточки?

– В последнее время не получал, – ответил я, не глядя на него. – Думаю, на днях она приедет.

Джованни выпрямился и, стоя посреди комнаты, прямо под лампочкой, смотрел на меня. Я тоже встал и заставил себя улыбнуться, хотя чувствовал при этом необъяснимый страх.

– Viens m’embrasser[111], – сказал Джованни.

Я остро сознавал, что у него в руках кирпич, и у меня тоже. На какое-то мгновение мне показалось, что, если я не подойду к нему, мы забьем этими кирпичами друг друга до смерти.

Но я не мог сдвинуться с места. Мы смотрели друг на друга, нас разделяло небольшое пространство, но оно просто искрилось опасностью – вот-вот рванет.

– Иди ко мне, – позвал он.

Я бросил кирпич и подошел к нему. И тут же услышал, как упал его кирпич. В такие минуты я чувствовал, как мы медленно, но верно убиваем друг друга.

Глава четвертая

Наконец от Геллы пришло долгожданное известие, в котором она сообщала день и час своего прибытия в Париж. Джованни я ничего не сказал, просто вышел из дома один и поехал встречать ее на вокзал.

Я надеялся, что при встрече с ней меня осенит прозрение и наконец станет ясно, кто я и где мое место. Но ничего такого не произошло. Я увидел Геллу раньше, чем она меня. Гелла была в чем-то зеленом, слегка подстриженные волосы, загорелое лицо и та же ослепительная улыбка. Я любил ее не меньше прежнего, хотя и сейчас не понимал – много это или мало.

Увидев меня, она замерла на платформе, расставив по-мальчишески ноги и скрестив руки на груди. Лицо ее озарила улыбка. Какое-то время мы просто смотрели друг на друга.

– Et bien, t’embrasse pas ta femme?[112] – сказала она.

Я обнял ее, и тут что-то произошло. Я понял, что ужасно рад ее видеть. Мои объятия были для Геллы домом, где ее ждали. Как и раньше, она ловко устроилась на моей груди, и, обнимая ее, я вдруг понял, что со времени ее отъезда мои руки были пусты.

Я крепко прижимал ее к себе, стоя под высоким темным навесом, рядом с пыхтящим паровозом и снующими людьми. Она пахла соленым ветром, морем, простором, и я чувствовал, что в ее удивительно живом теле я смогу обрести прибежище.

Потом Гелла высвободилась из моих рук. Глаза ее увлажнились.

– Дай мне посмотреть на тебя, – сказала она и, стоя на расстоянии вытянутой руки, внимательно осмотрела меня. – Прекрасно выглядишь. Боже, как я рада тебя снова видеть!