Комната Джованни. Если Бийл-стрит могла бы заговорить

– Да, – говорит, наконец, Фонни. – Боюсь, как бы с нами обоими чего не случилось друг без друга. Ведь она прямо-таки несмышленыш, старик, всем доверяет. Идет, понимаешь, по улице, крутит своим аккуратненьким задиком и дивится, когда на нее всякая сволочь кидается. Того, что я вижу, ей не видно. – Снова наступает молчание. Дэниел внимательно смотрит на него, и Фонни говорит: – Может, я покажусь кое-кому шизиком, но, понимаешь, у меня только и есть в жизни, что мое дерево, мой камень и Тиш. Если я их лишусь, тогда мне конец. Я это твердо знаю. Понимаешь, старик? – Он поворачивается лицом к Дэниелу. – Что во мне есть, не я это туда вложил. И не мне это из себя вытаскивать.

Дэниел подходит к тюфяку, садится, прислоняется спиной к стене.

– По-моему, ты не шизик. По-моему, тебе повезло. У меня ничего такого нет. Можно мне еще пива?

– Конечно, – говорит Фонни, идет и открывает еще две банки. Одну дает Дэниелу, и Дэниел надолго припадает к ней, а потом говорит:

– Я только что из тюряги, друг. Два года отсидел.

Фонни молчит – поворачивается и молча смотрит на него.

Дэниел молчит, отпивает из банки.

– Мне было сказано – да и до сих пор так говорят, – будто я увел машину. А я, понимаешь, даже и водить эти машины не умею! Потребовал от своего адвоката – на самом-то деле он был их адвокат, понимаешь, от городского суда, – потребовал, чтобы он доказал им это, а зачем ему доказывать? И вообще я и в машине-то не сидел, когда меня взяли. Но при мне была травка. Сижу себе у нас на крылечке, а они подъехали и замели меня. Вот так, очень просто. Время было около двенадцати ночи, ткнули в камеру, а на следующее утро выставили вместе с другими на опознание, и какой-то подонок заявил, что машину увел я, а я и видеть ее не видал. И вот, понимаешь, раз я с травкой, значит, все равно подлежу. Потом мне говорят: признаешь свою вину – срок будет меньше. А не признаешь, тогда вкатим, как следует. Ну что тебе сказать?.. Я один… – Он снова прикладывается к банке. – Никого возле меня нет… Взял и сказал на суде: виновен. Два года! – Он наклоняется вперед, не сводя глаз с Фонни. – Мне тогда показалось, что это лучше, чем загреметь из-за марихуаны. – Он откидывается назад, смеется, отпивает из банки и смотрит вверх на Фонни. – Так вот нет! На пушку меня взяли, потому что я был дурак дураком и сам не свой от страха. А теперь жалею. – Он замолкает. Потом: – Два года!

– Мать твою! – говорит Фонни.

– Да, – говорит Дэниел. Говорит после самого оглушительного, самого долгого молчания, которое им когда-либо приходилось слышать.

Вскоре я возвращаюсь, и они оба немного под кайфом, но я ничего им не говорю, ухожу на кухню и стараюсь двигаться в ее крошечных пределах так, чтобы не шуметь. На минутку туда приходит Фонни, прижимается ко мне сзади, обнимает меня и целует в затылок. Потом идет назад к Дэниелу.

– Давно ты вышел?

– Третий месяц. – Он встает с тюфяка, подходит к окну. – Знаешь, старик, плохо мне там было. Совсем плохо. И сейчас плохо. Может, легче было бы, если б я натворил что-нибудь и на этом попался. Но ведь я ничего такого не сделал. Они, понимаешь, решили на мне отыграться, им все сходит с рук. Мне еще, понимаешь, повезло, всего два года. Ведь они все, что угодно, могут с тобой сделать. Все, что угодно. Суки они. Я только в тюряге понял, о чем Малькольм и его парни говорили. Белый – это сатана. Белый уж точно не человек. Я, брат, такое видел, что до самой смерти мне это будет сниться.

Фонни кладет руку Дэниелу на шею. Дэниел вздрагивает. Слезы текут у него по лицу.

– Я все понимаю, – мягко говорит Фонни. – Но ты не поддавайся. Из тюрьмы ты уже вышел, все позади, ты молодой.

– Я знаю, о чем ты думаешь. И ценю это. Но тебе не понять, старик!.. Самое тяжелое, старик, самое тяжелое – это то, что тебя доводят… начинаешь всего бояться. Всего боишься, старик. Всего!

Фонни не говорит ни слова, просто стоит рядом с Дэниелом, обняв его за шею.

Я кричу из кухни:

– Как вы там, бродяги, проголодались?

– Да! – кричит мне Фонни. – Подыхаем! Ты смотри там поживее!

Дэниел вытирает слезы, подходит к кухонному порогу и улыбается мне.

– Рад тебя видеть, Тиш. Ты, как я погляжу, не потолстела.

– Помолчал бы! Я тощая, потому что меня заела бедность.

– А что же ты не подыскала себе богатого мужа? Теперь уж что и говорить – не потолстеешь.

– Эх, Дэниел, тощему двигаться легче, застрял где-нибудь в узком месте, глядишь – и вывернулся. Понимаешь смысл?

– Ишь ты! Все рассчитала! У Фонни эту науку прошла?

– Кое-чему Фонни меня научил. Но я ведь очень сметливая, до всего своим умом дохожу. Ты разве этого не усек?

– Я столько всего усек, что некогда мне было тобой любоваться.

– В этом смысле ты не единственный. И кто тебя обвинит? Уж такая я замечательная, что самой не верится, то и дело себя щиплю.

Дэниел смеется.

– Вот бы поглядеть! А в каких местах щиплешь?

Фонни буркает:

– Она такая замечательная, что иной раз и подзатыльник может схлопотать.

– Значит, он тебя, случается, и поколачивает? Ай-ай!

– Только слезы утирай! Эх! Тоска меня берет!

И вдруг мы все трое запеваем: