Комната Джованни

– Негусто, – мрачно заметил Джованни. – Но завтра голодными не останемся.

Мне совсем не хотелось, чтобы он волновался. Его красивому лицу не шло озабоченное выражение.

– Завтра опять напишу отцу, – обещал я. – Привру малость чего-нибудь такого, чему он поверит, и заставлю раскошелиться. – Меня словно магнитом тянуло к Джованни, и, положив руки на его плечи, я заставил себя заглянуть другу в глаза. В моей улыбке соединились Иуда и Спаситель. – Ничего не бойся и ни о чем не тревожься, – сказал я.

Оказавшись в опасной близости от Джованни, я почувствовал острое желание оградить его от надвигающегося ужаса, и тогда принятое мной решение – в очередной раз! – выскользнуло из рук. И отец, и Гелла разом перестали существовать. Единственной реальностью осталось мучительное ощущение того, что я неудержимо лечу в пропасть и другой реальности для меня нет.

Этой ночью время неумолимо движется вперед, с каждой секундой сердце все сильнее колотится в груди, и я знаю: что бы я ни делал, боль накроет меня в этом доме – такая же острая и неумолимая, как тот огромный нож, который поджидает сейчас Джованни. А мои палачи здесь, они слоняются со мной по дому, стирают, упаковывают вещи, пьют из моей бутылки. Они повсюду следуют за мной. Стены, окна, зеркала, вода, сама ночь за окном – и в них тоже они. Я могу кричать, как может кричать Джованни, лежащий сейчас в камере. Но никто нас не услышит. Могу попытаться оправдаться. И Джованни тоже может. Могу просить прощения, если только смогу назвать свое преступление и если где-то существует что-то или кто-то, в чьей власти даровать прощение.

Но нет. Помочь мне невозможно, ибо я не способен почувствовать свою вину. С утратой невинности пропадает и чувство вины.

Мне все равно, как это будет выглядеть, но должен признаться: я любил его. Не думаю, что такое может когда-нибудь повториться. Это могло бы послужить утешением, если б я не знал, что Джованни принесет утешение (если он сможет тогда что-то чувствовать) только падение ножа гильотины.

Я продолжаю ходить по дому – взад и вперед, вверх и вниз и думаю о тюрьме. Помнится, давно, еще до встречи с Джованни, я познакомился в доме Жака с человеком, прославившимся тем, что полжизни он провел в тюрьме. Об этом он написал книгу, которая не понравилась тюремному начальству, зато получила литературную премию. Однако жизнь этого человека была кончена. Он часто повторял, что жизнь в тюрьме подобна небытию, поэтому смертный приговор – единственный акт милосердия, какой только можно ждать от суда. Я тогда еще подумал, что он так и не вышел из тюрьмы. Только тюрьма была для него реальностью – ни о чем другом он не мог говорить. Все его действия – даже когда он прикуривал – совершались как бы тайком, а взгляд словно всегда упирался в стену. Цвет его лица вызывал в памяти темноту и сырость, и, казалось, если его разрезать, внутри он будет подобен грибу. С какой-то сладострастной ностальгией он описывал нам в деталях зарешеченные окна, двери на засовах, глазки, охранников в дальних концах коридоров, стоящих под лампочками. В трехэтажной тюрьме все было грязно-серого цвета – холодное и темное, кроме тех освещенных пятачков, где стоят дежурные. Здесь все помнит о том, как по железным дверям камер охранники молотили кулаками, и этот глухой, подобный барабанной дроби стук мог начаться в любой момент, и в каждый момент можно сойти с ума. Охранники, переговариваясь, ходят по коридорам, и этот глухой стук разносится повсюду. На них черная одежда, в руках винтовки, они всегда охвачены страхом и боятся проявить доброту. А на первом этаже – в просторном, холодном центре тюрьмы – вечно царит суета: «особо приближенные» заключенные возят на тележках отходы и заискивают перед охранниками, получая за это дозволение на сигареты, алкоголь и секс. Но вот на тюрьму опускается ночь, и отовсюду слышится невнятный шепот: каким-то образом стало известно, что с рассветом на тюремном дворе свершится казнь. Рано утром, когда в коридорах «особо приближенные» еще не катят огромные баки с тюремной баландой, трое мужчин в черном бесшумно пройдут по коридору, и один из них отопрет камеру. Там они схватят несчастного и потащат по коридору – сначала к священнику, а затем к двери, которая откроется для него одного, и он, возможно, мельком увидит, как занимается день, до того, как его швырнут на плаху и нож упадет на его шею.