Комната Джованни

Мы выпили в молчании, прислушиваясь, не раздастся ли за окном шуршание шин. Наконец такси подъехало, свет фар прорезал утреннюю мглу, раздался гудок автомобиля. Гелла поставила стакан, запахнула пальто и направилась к выходу. Я нес за ней багаж. Помогая шоферу укладывать чемоданы, я все время искал слова, которые могли бы утешить Геллу в эти последние минуты. Но так и не нашел их. Она тоже молчала и, стоя под темным зимним небом, смотрела куда-то вдаль, мимо меня. Когда вещи были уложены, я повернулся к ней.

– Ты действительно не хочешь, чтобы я проводил тебя на вокзал?

Она посмотрела на меня и протянула руку.

– Прощай, Дэвид.

Я пожал холодную руку, сухую, как ее губы.

– Прощай, Гелла.

Она села в такси. Я провожал ее взглядом. Вот автомобиль миновал подъездную аллею и выкатил на дорогу. Я последний раз помахал ей вслед, но Гелла не ответила.

Горизонт за окном постепенно светлеет – из серого становится пурпурно-синим.

Я упаковал чемоданы и прибрался в доме. Ключи от дома лежат передо мной на столе. Осталось только переодеться. Вскоре горизонт станет еще светлее, и тогда из-за поворота вынырнет автобус. Он довезет меня до городского вокзала, где я сяду на парижский поезд. Однако пока я не двигаюсь с места.

На столе рядом с ключами лежит еще кое-что. Это письмо от Жака, в котором он сообщает о дне казни Джованни.

Я наливаю себе немного виски, мое отражение в стекле понемногу расплывается. Исчезать на собственных глазах – это смешно, и я смеюсь.

Должно быть, сейчас ворота перед Джованни открываются, чтобы затем с лязгом захлопнуться. И все это в последний раз. Возможно, этот путь уже им пройден. Или еще впереди? А может, он пока сидит в камере и так же, как и я, ждет рассвета. В конце коридора слышится шепот, трое крепких конвоиров в черном снимают ботинки, один держит связку ключей, а тюрьма молчит и ждет, охваченная страхом. Три пролета вниз, на последнем все замирают, только кто-то закуривает сигарету. Его казнят одного? А может, в этой стране казнят не поодиночке, а группами? И что Джованни скажет на исповеди священнику?

Переоденься, говорит мне внутренний голос, уже поздно, торопись.

Я иду в спальню, где на кровати лежит моя одежда и еще не закрытый, но собранный чемодан. Я раздеваюсь. В этой комнате зеркало, большое зеркало. Оно не дает мне покоя.

Лицо Джованни плывет у меня перед глазами, словно свет фонаря в темноте ночи. А его глаза… они горят, как глаза тигра, ожидающего со вздыбленной шерстью появления смертельного врага. Я не могу понять, что сейчас вижу в его глазах. Ужас? Значит, я никогда его не испытывал. Страдание? Выходит, и оно мне незнакомо. Шаги все ближе, вот поворачивается в замке ключ, конвоиры входят. Он издает короткий крик. Они издали смотрят на него, потом хватают и тащат к двери. Коридор простирается перед ним, словно кладбище его прошлого, стены тюрьмы начинают вращаться. Может, он стонет, может, не издает ни звука. Начинается его последний путь. Возможно, крикнув раз, он и дальше не перестает кричать, может, как раз сейчас голос его надрывно звучит посреди тюремного камня и железа. Я вижу, как подкашиваются у него ноги, дрожат бедра и ягодицы, сердце молотом стучит в груди. Он весь в поту, а может, у него все внутри ссохлось? Волокут его или он идет сам? Конвоиры вцепились в него мертвой хваткой – от них не уйдешь.

Пройти весь коридор, потом вниз по железной лестнице – в самый центр тюрьмы, и оттуда к священнику. Джованни преклоняет колени. Горит свеча, на него смотрит сама Богородица.

О, Дева Мария, Матерь Божия…

У меня липкие руки, а тело безвольное, белое, сухое. Краешком глаза я вижу его в зеркале.

О, Дева Мария, Матерь Божия…

Джованни целует распятие и крепко держится за него. Священник мягким движением отбирает распятие. Джованни поднимают на ноги. Путь продолжается. Его ведут к другой двери. Он стонет. Ему хочется сплюнуть, но во рту все пересохло. Он даже не просит разрешения помочиться – скоро все разрешится само собой. За этой дверью, которая все ближе и ближе, его ждет, он знает, острый нож. Эта дверь – ворота, ведущие из этого грязного мира, из этого грязного тела. Как долго он их искал!

Да, поздно…

Отражение в зеркале притягивает меня. Я смотрю на свое тело, обреченное на смерть. Худое, жилистое, холодное – воплощение тайны. Я понятия не имею, что им движет, к чему оно стремится. Это тело заключено во времени, как в зеркале, но оно рвется к истине.

Когда я был младенцем, то по-младенчески мыслил, по-младенчески рассуждал, а как стал мужем, то оставил младенческое[141].

Я хочу, чтобы это пророчество сбылось. Хочу разбить это зеркало и стать свободным. Смотрю на мой член, навлекший на меня много несчастий, и думаю, как его очистить, как уберечь от гибели. Путь к могиле уже начат, путь к разложению уже наполовину пройден. И все же ключ к моему спасению кроется в плоти, хотя не может спасти ее самое.