Комната из листьев

Конечно, я понимаю, что «мой укромный уголок» – та комната со стенами из листвы возле реки – на самом деле не мой. Как и большинство других колонистов, прежде я не никогда не давала определения тому, что делаю. Теперь я готова быть честнее. Как и миссис Браун, я должна признать, что я воровка. Причем даже в большей степени, чем миссис Браун. Она украла только однажды. А я краду последние сорок лет.

Да, я слежу за тем, чтобы к людям, живущим на наших угодьях, относились хорошо. Я снабжаю их различными товарами, которые они вроде бы ценят, хотя до недавнего времени прекрасно обходились и без них; эти предметы потребовались им лишь в связи с нашим появлением. Мы приветствуем друг друга по именам, немного общаемся – на английском языке, поскольку они лучше говорят на английском, нежели я на бурраматтагальском, – болтаем о том о сем, как обычные соседи.

Но под взаимной доброжелательностью кроется известный и им, и мне нелицеприятный факт: я не готова вернуть аборигенам то, что всегда им принадлежало. Не готова забрать детей, сесть на корабль и возвратиться на землю наших предков.

Я не вижу способа исправить причиненное этим людям зло, как не видела тогда, много лет назад, когда подняла с земли палку женщины из племени бурраматтагалов и услышала то, что ее посредством мне хотели сообщить. Разница в том, что сегодня я не отворачиваюсь от этих проблем. Я готова открыто смотреть на то, что мы натворили.

Легче на душе от этого не становится. Но это первый шаг, первая суровая правда, без которой не может быть надежды на искупление вины.

За окном – сад в мягких лучах вечернего солнца, дальше, за садом, большие спокойные деревья, которые стоят на этой земле испокон веков, пустили в ней корни задолго до того, как Элизабет Вил заняла свое место в этом мире. Какой счастье знать, что деревья, солнце, птицы были и будут всегда, независимо от того, что происходило и происходит в этом доме и в сердце его хозяйки.

Теперь я понимаю, что судьба, Провидение – или как еще можно назвать удачу – подарили мне два блаженных периода жизни без мистера Макартура. В первый раз он отсутствовал четыре года, во второй – почти десять лет. Вернувшись второй раз, муж стал постоянно впадать то в маниакальное состояние, то в мрачное уныние. Он был как станок, работающий на предельной скорости: дымит, кряхтит и наконец разрывается на мелкие части. В конечном итоге на фоне безумия у него сформировалась убежденность, что жена ему изменяет. Какая потрясающая насмешка судьбы! Через много лет после того, как его жена блаженствовала в объятиях мистера Доуза, мистер Макартур говорил правду, но к тому времени он уже давно был сумасшедшим и так часто выдвигал самые разные обвинения, что его никто и не слушал.

Годы отсутствия мужа предоставили мне возможности, какие бывают предложены очень немногим женщинам. Занимаясь овцеводством без его помощи, я не была ни женой, ни вдовой, ни старой девой. И одновременно и той, и другой, и третьей в одном лице. Находясь в столь двусмысленном положении, я могла оставаться только самой собой, и моим уделом, как и всех нас, было одиночество. Особенно в старости.

Одиночество не принято воспевать. Одиночества нужно страшиться. И все же жить в одиночестве – одно удовольствие. Кто-то сочтет, что это скучное существование, но, пережив столь бурливое замужество, я приветствую такую скуку.

Сейчас на закате жизни, как выразились бы поэты, я особенно люблю вечера. На исходе дня я совершаю ритуал, похожий на молитву: когда на траву ложатся длинные тени, я спускаюсь к реке. Здесь каждый вечер красив, но сегодня, после недавней грозы, необъятное небо в оранжевом отблеске заходящего солнца похоже на огромную страницу величественной книги. На нем – все облака, какие бывают: кудрявые белые крапинки в окантовке из беспорядочных пунктирных линий; белые клочья, похожие на волосы старика; эффектные, пушистые, как ковер, горки; розовые перышки, освещенные последними лучами заходящего солнца, и еще, словно приблудившиеся совсем из другого неба, два небольших ярких облачка, по форме очень напоминающие лупы мистера Доуза.

Я сидела на бревне, смотрела на угасающий дневной свет, на отражение в реке нежного сияния неба. По песчаной полосе пробирались пятеро ребятишек из племени бурраматтагалов. Их длинные худые ноги ритмично сгибались в коленях и выпрямлялись, сгибались и выпрямлялись. Эти ноги, созданные для ходьбы на большие расстояния, никогда не уставали. Дети, как в зеркале, с точностью до каждого движения, отражались на водной глади, так что казалось, будто их не пять, а десять: пятеро идут головой вниз, пятеро – головой вверх. И копии в воде были столь неотличимы от оригиналов, что, порой трудно было определить, где ребенок, а где его отражение. Где бесконечное прошлое этого края, а где его безграничное будущее. И эти ноги всегда были и будут неотъемлемой частью этой земли до скончания света.