Комната Наоми (ЛП)

Лора все еще выглядела счастливой, ее подбадривала вновь обретенная привязанность к Джессике. Смерть Льюиса, казалось, ничуть ее не затронула. Но, значит, она не знала его так, как я. Я решил ничего не говорить ей о связях в Спиталфилде, о поисках места захоронения Лиддли. Может быть, она права, может быть, все, что нам нужно, — это возможность дать наладиться обычной жизни. Насколько знал, до нас в этом доме жили другие люди, и ничего страшного не происходило.

Разговаривая с Кэрол за чашкой кофе, я понял, что она ничего не знала о том, что происходило. Она просто предположила, что напряжение после смерти Наоми оказалось слишком сильным для нас обоих и что мы решили побыть порознь. Совершенно естественно, совершенно понятно в данных обстоятельствах. Почему некоторые люди так раздражают своим пониманием? Несмотря на все это, я надеялся, что ничего не произойдет, и не придется разуверять сестру в ее фантазиях.

После обеда я оставил их троих в доме и вернулся в Даунинг. Находка могилы Лиддли только разожгла во мне желание узнать о нем больше. Я провел три часа, просматривая его письма, знакомясь с его судорожной, но умелой рукой, его любопытными оборотами речи, его классицизмом. Его корреспонденты отличались по происхождению, но не по темпераменту.

«Без знания конечной цели жизнь становится бессмысленной, бессодержательной, в итоге лишенной смысла. Только мужественный человек, человек, все существо которого закалено страданием, может обрести истинную мудрость и, исходя из нее, достичь совершенного знания

Обычные люди, простонародье не имеют представления о таком знании, не стремятся к нему и не уважают его, — писал один из корреспондентов, доктор теологии Лейденского университета. — Мы же, будучи посвященными в эти тайны, в семя того Вселенского Знания, в котором лежит зародыш Всего Сущего, можем считать себя возвысившимися над надеждами и сентиментальностью обычного стада.

Их мораль, мелкое, жалкое соблюдение, вопрос обычая, а не принципа, мы можем считать ничтожным, чем она и является на самом деле. Поднимитесь над ней, и перед вами откроются холмы и долины истинного поведения и правильных действий. Мужчина может ложиться с женщиной, не принадлежащей ему по закону, и при этом получать сладость выше удовольствий брачного ложа. Он может взять то, что ему не принадлежит, и при этом принести пользу предполагаемому владельцу. Он может убить, но оживить свою собственную душу и тем самым ускорить свое совершенство и любовь к Мудрости».

Было еще многое, многое другое в том же духе. Те ответы Лиддли, которые сохранились — похоже, что на одном из этапов он тщательно хранил копии всего, что писал, — написаны похожим языком. Я начал различать закономерность, жажду, что-то, что намекало — а иногда и больше, чем намекало — на отчаяние человека, который чувствует себя скованным, но думает, что ощущает запах воздуха открытых полей и жаждет бежать по ним.

Письма наводили на размышления, но они затрагивали лишь края кошмара Лиддли. Что привело его к окончательному помрачению — поиск знаний и смысла или что-то другое? Мне хотелось получить ответ, и теперь я снова начал отчаиваться, что не найду его.

Уже собираясь уезжать, я сделал открытие, которое вело меня к истине — или к той части истины, которую только предстояло найти. Я положил письма обратно в коробку, перевязал ее лентой и отложил в сторону. Рядом стояла другая коробка, откуда достал несколько тетрадей, ни в одну из которых я еще не заглядывал. Когда я начал перекладывать их, мой взгляд упал на одну, весьма отличавшуюся от других. Небольшой том в кожаном переплете с надписью: «Клинические отчеты 1838-47 гг». Я не поначалу не придал ей значения, считая лишь продолжением прежних записей, собранных Лиддли в первые годы его практической деятельности. Но теперь, взяв ее в руки, я рассеянно заглянул внутрь.