Комната с видом на звезды

Скоро в доме закончат с установкой проводки, у меня будет телефон, и мы снова сможем созваниваться с тобой. Как только это случится, я дам тебе знать. А пока пиши мне, я безумно рада читать твои истории. Они возвращают меня в юность, когда мы были вместе и думали, что это навсегда. Я безумно скучаю по нашему городу, Света. Он неприметный, маленький, в нем нет ничего особенного, но для меня это город, где воздух пропитан мечтами и надеждами. Я не могу и не имею возможности вернуться туда, но ты всегда желанный гость в моем доме. Приезжай в любое время, если пожелаешь, моя дорогая, и ты одна вернешь мне мой старый город.

Заканчиваю письмо и с нетерпением жду твоего ответа. Передавай от меня привет всем, кто еще поддерживает старые связи, особенно Юрке и Кормышову. Он все еще на прежнем месте? Надеюсь, что нет, и в его жизни началась белая полоса.

Прощаюсь и целую.

Твоя Л»

Я дочитала письмо и продолжала бессмысленно смотреть в этот лист. Сейчас передо мной распахнулась целая жизнь, о которой я ничего не знала, и которая уместилась в одном письме. Бабушка никогда не рассказывала об этой подруге, никогда не говорила, что поддерживает с кем-то общение. В письме идет речь о Юре и Кормышове. Кто такой последний, было непонятно, но Юра — это, конечно же, наш профессор Афанасьев.

Уже собираясь вернуть письмо на место, я вдруг снова поднесла его к лицу. Взгляд упал на подпись. Я стремительно перевернула конверт, и новый вопрос поселился в моей голове. Почему конверт надписан именем Варвары Каревой, а в подписи стоит скромная Л.? И кто вообще эта женщина?

Я перестала что-либо понимать. Почему бабушка скрывала все это? Видимо, на это были причины, и мне не стоит лезть в дела бабушки. Я попросту не имею на это право.

Итак, мои сборы закончены. Закрыв все ящики, я бросила в сумку мячик и бутафорскую кость Зевса, потом забрала с кухни его миску и решила уходить.

* * *

Надев на Зевса поводок, я перекинула сумку через плечо, и мы вышли на улицу. Дома тонули во влажном вечернем воздухе, и в некоторых окнах уже зажегся свет. Мы двигались через дворы. Зевс все время пытался поиграть с мячом или палкой, если таковые попадались на его пути. Погода напоминала разлюбившую женщину, — днем еще согревала солнечным теплом, но по вечерам неумолимо напоминала о приближающихся холодах и первых заморозках.

У самого подъезда Зевс вдруг принялся настойчиво тянуть поводок на себя, убегая куда-то. Сперва я, пытаясь отыскать ключи, не понимала, что он делает. Но после, когда рядом кто-то засмеялся и обнял меня за плечи, я почувствовала родной запах отца.

— Вот так, растишь дочь, а она не здоровается! — воскликнул он, и Зевс радостно запрыгал у наших ног. В руках отец нес свой рабочий портфель и какой-то пакет. Он возвращался с фирмы, и мы вот так неожиданно столкнулись с ним у подъезда.

— Ну, что, боец, как на фронтах? — спросил папа, когда мы вошли в подъезд, и он вызвал лифт.

— Взяла пленного, — сообщила я, кивнув на Зевса. Настроение по-прежнему было паршивым, но присутствие отца меня успокаивало.

— Ну-ка дай сумку… Ого! — папа снял с плеча мою поклажу, которая была весьма легкой. — Вот это мы тягаем! А говорят слабый пол, слабый пол…

Я засмеялась над тем, как отец передразнил всех женщин. Он бывал очень забавным, когда хотел. Мы приблизились к квартире, папа открыл дверь, и первым в коридор с лаем ворвался Зевс.

— Ну, не надо так, чего нос повесила? — отец потрепал меня по плечу, и мы пошли в зал, чтобы положить свои вещи.

— Пап, вдруг с бабушкой что-то серьезное? — спросила я. — Мама не разрешила сегодня приходить, я переживаю…

— А вот не надо! — авторитетно заявил отец и отправился мыть руки. — Твоя бабушка так просто не сдастся, ты же знаешь. Врачи ее быстро на ноги поставят, будет бегать как новенькая!

Я смотрела, как папа, сняв очки, умывает лицо холодной водой, и мне тоже захотелось смыть с себя этот день. Сказав, что ждет меня на кухне, папа ушел, и вскоре я присоединилась к нему. Он уже достал из принесенной мною сумки миску Зевса и пакет с кормом и сейчас обустраивал новое место кормежки для питомца.

— Ты голодный? — спросила я, чтобы накрыть к ужину.