Комната спящих

Рукава халата и пижамы были закатаны, кожу покрывали маленькие фиолетовые синяки.

– Майкл, – спросил я, продолжая беглый осмотр, – зачем вы это делаете?

Майкл пожал плечами и одернул рукава. Я пытался его разговорить, но он упорно хранил молчание. Бывает, пациенты с депрессией пытаются нанести себе вред, и я решил, что это как раз такой случай, но через несколько дней засомневался, правильно ли истолковал его мотивы. Оказалось, щипки Чепмена были вызваны другой причиной.

Мы играли в шахматы, дело шло к пату. Я продумывал очередной слабый ход, и тут Чепмен с удивительным пафосом проговорил:

– Жизнь…

Подняв глаза от доски, я спросил:

– В каком смысле?

– Когда учился в Кембридже, мы обсуждали, что есть жизнь.

– И…

– Был у нас преподаватель философии. Гальперин, Дж. К. Гальперин. Он очень любил одну китайскую притчу. Древнюю, то ли третий, то ли второй век до нашей эры… – Чепмен сложил ладони вместе и церемонно произнес: – «Однажды я, Чжуан Чжоу, увидел себя во сне бабочкой – счастливой бабочкой, которая порхала среди цветков в свое удовольствие и вовсе не знала, что она – Чжуан Чжоу. Внезапно я проснулся и увидел, что я – Чжуан Чжоу. И я не знал, то ли я Чжуан Чжоу, которому приснилось, что он – бабочка, то ли бабочка, которой приснилось, что она – Чжуан Чжоу. А ведь между Чжуан Чжоу и бабочкой, несомненно, есть различие. Вот что такое превращение вещей!»[2]

– Значит, вы поэтому себя щипали, Майкл? Проверяли, не спите ли вы?

Чепмен сжал руки в кулаки.

– В последнее время мне снятся очень явственные сны, и кажется, будто я снова в Кембридже…

– Понимаю. Значит, сны у вас путаются с явью, и вы не можете понять, какая из ваших жизней настоящая – когда вы были студентом Тринити или сейчас, когда вы лежите в больнице?

Майкл ткнул пальцем в край стола, будто проверял, не снится ли он ему.

– Судя по тому, как ее рассказывал Гальперин, притча на этот вопрос ответа не дает.

– В таком случае прекратите себя щипать, это не поможет вам вылечиться, – сказал я.

– Да, – вздохнул Чепмен. – Пожалуй.

Через несколько дней Чепмен стал рассеянным, говорил вяло. Видимо, его что-то тревожило. Мы еще раз сыграли в шахматы, но он думал о чем-то своем. Я легко его обыграл, а он даже не огорчился. Я начал за него тревожиться и старался заходить почаще. Чепмен сидел на кровати, тупо глядя прямо перед собой. Как-то вечером я снова обнаружил его у окна, пальцы вцепились в металлические прутья. Этого он не делал уже давно. Пейзаж был мрачен, серые тучи висели низко, лил проливной дождь. Не оборачиваясь, Чепмен начал рассказывать:

– В колледже у меня началась бессонница. Вернее, я засыпал, но просыпался очень рано. Мне становилось скучно в крошечной комнатке общежития, и я отправлялся на долгие прогулки. Особенно часто ходил по тропинке на луга.

Чепмен отпустил прутья и сунул руки в глубокие карманы халата. Он не сводил глаз с вересковой пустоши.

– Однажды заметил на траве велосипед. Поблизости никого не было, но тут я услышал женский голос – кто-то пел. Оказалось, в реке купалась молоденькая девушка. Я спрятался за куст, и тут она вышла на берег, и я увидел, что она совсем голая. На следующее утро я снова туда вернулся, и потом тоже, и опять, и опять. Я ходил к реке каждый день, и всякий раз она была там. Было понятно, что она того. – Чепмен покрутил пальцем у виска. – Не в себе. Вела себя как маленькая. Собирала цветы, разговаривала с луной. Когда всходило солнце, махала ему рукой, а когда плавала, напевала детскую песенку. – Чепмен напел простую мелодию. – Слышали такую?

– Да, – ответил я. – Это про лодочку.

– Да. Лодочка, лодочка… – Чепмен поднял руку и замахал ею в воздухе, точно метроном. – Лодочка, лодочка, плывем при луне, гребем мы на лодочке, красиво, как во сне… – Издав отрывистый, мрачный смешок, Чепмен повторил последние слова: – Как во сне – прямо как у меня… – Чепмен повернулся ко мне, и голос его горестно задрожал. – Обнаженная. Невинная. И… я…

Лицо Чепмена сморщилось, грудь начала часто подниматься и опускаться.

– Меня накажут, доктор Ричардсон?

– А что случилось, Майкл?

– Меня накажут?

– Что вы сделали? Расскажите.

Глаза Чепмена виновато забегали.

– Ничего, – рявкнул он.

Я попытался вызвать его на откровенность, но Чепмен повернулся ко мне спиной и снова стиснул прутья. Уходя, я обернулся, и он стоял в той же позе, тихонько напевая мелодию «Лодочки».

Когда я поведал Мейтленду об исповеди Чепмена, тот лишь отмахнулся:

– Ни к чему обращать внимание на рассказы больных, им вряд ли можно верить.

Точно так же Мейтленд отреагировал, когда я заинтересовался историями пациенток комнаты сна, – он словно удивлялся моей наивности, но при этом в голосе явственно звучало раздражение. Мейтленд настоял, чтобы Чепмену назначили курс новых американских антидепрессантов. Я почувствовал себя задетым. Я так старался наладить отношения с Чепменом. Даже если его история – всего лишь плод больного воображения, все равно это прорыв, первый робкий знак доверия.

– Меньше разговоров – больше дела, – провозгласил Чепмен, попытавшись смягчить упрек фальшивой улыбкой.