Комната страха

Старуха несколько раз кивает. Втроем – девушка лет двадцати, женщина лет сорока, старуха – они сидят в квадратной комнате с квадратным одеялом вместо окна и думают о карточках, оставшихся от умершей Надежды Петровны. Эти карточки можно отоваривать до конца месяца – почти две буханки. Разделить на четверых – вместе с Ефимом Григорьевичем – это почти по полбуханки.

– Карточки у меня, – говорит Света. – Но мы не можем есть этот хлеб.

– Не можете? – вспыхивает Роза Семеновна. – А я могу. И Софья Павловна может. Это не чужой хлеб. Он ничей.

– У нас сейчас нет ничьего хлеба, Роза Семеновна.

Софья Павловна разлепляет губы, проводя по ним шершавым теплым языком:

– Светочка, может, правда?..

Света всё белеет и сжимает ладони в маленькие, но тверже льда кулачки.

– Нет, нет, нет, – ударяет она. – Я завтра отнесу карточки обратно в жакт.

– Ну, как хотите, – сдается Роза Семеновна. – Простота хуже воровства. Мне вообще-то всё равно, делайте что хотите. Я, очень может быть, через несколько дней уезжаю. – Света смотрит на нее удивленно. – В эвакуацию. Сначала в Москву, потом – в Сталинабад, в Сибирь – не знаю. Меня – как ответственного работника. Что я месяц в горком бегала? Шуба, кольца – всё. А вы – карточки. Да черт с вашими карточками.

Повисает молчание. Софья Павловна, не то спасаясь от тишины, не то отвечая своим тягучим мыслям, бормочет про эшелоны в Петрозаводске. Роза Семеновна злится.

– Чёрта лысого вам, а не эшелоны. Светочка! Послушайте, что я вам скажу, я, собственно, за этим и пришла. Я, может быть, могла бы вас в самолет устроить.

– Нет, – просто отвечает Света, – я не поеду.

– Почему?

– Не знаю. У меня тут… ответственность, – последнее слово почти пищит.

– Какая ответственность? – Роза Семеновна протягивает Свете большую распахнутую ладонь. – Перед кем? Вот она, ваша ответственность, – трясет ладонью в сторону трупа, – вы вышли на полчаса – и всё! А через час и вас не будет, понимаете? Вы заботитесь о стариках, о детях – великолепно! Но вы одна, одна на весь город, понимаете? Понесете героически Надины карточки в жакт – благородно! А знаете вы, что в смольной столовой с хлебом делают? – Хрип ее переходит в шуршание. – Там черствый хлеб вышвыривают! Мне женщина сказала, которая там уборщицей. Понимаете, вышвыривают! А вы тут карточки… – Она уже, кажется, умоляет. – Никому ваш героизм не нужен, уезжайте! Вы, по-моему, даже не понимаете: там очередь в сотни человек, люди на улице стоят, в ноги бросаются, а вы… Вы же молодая девушка, вам еще детей рожать, а вы себя здесь погубить хотите! Даже не думайте, собирайте вещи! – Глаза ее наполняются слезами. – Город возьмут со дня на день!

Пока Роза Семеновна хрипом кричит, Света сидит, спрятав взгляд между коленей. Она тихо говорит:

– Роза Семеновна, я не хочу с вами ссориться, но я не могу, я правда не могу, тут Володенька.

Роза Семеновна отворачивается и вполголоса неуверенно бросает:

– Ты думаешь, он тут будет тебя до бесконечности тушенкой американской кормить. Да его самого не сегодня завтра… Вы, Светочка, все-таки подумайте. Я вас оформлю как ответственного работника. Вы ведь ответственный работник? Ответственный. – Она еще несколько раз повторяет «ответственный, ответственный», неуверенно, и бубнить продолжает под нос, но слышно: тихие слова мерцают вместе с половицами в буржуйке. – Светочка, вас ведь на самом деле Светлена зовут, Свет Ленинизма, да? Посмотрите вокруг, какой ленинизм? Если есть нечего, люди друг друга начинают есть – безо всякого ленинизма. Не придумывайте, здесь хлеба не будет. А там – есть. Мало, но есть хлеб.

Света улыбается и открытым лицом подается к Розе Семеновне:

– У нас тоже мало. Но у нас есть.

Роза Семеновна устало через плечо отговаривается:

– Нету у вас ничего.

Света встает, разрезает лежащую на столе буханку и торжествующе подвигает кусок вперед.

– Вот, это ваш хлеб.

Роза Семеновна поворачивается. Голод и тени вырезали ее пухлое лицо до кости. Она еще не так стара, но выглядит почти как старуха. Спор утомил ее, опустошил. Она садится на стул – и складывается, как опущенная кукла.

– Не понимаю, – выдыхает она и берет хлеб.

Скоро в буржуйке гаснет последний уголек, и в комнате становится по-настоящему темно. В темноте острее ощущается холод. Света нащупывает на столе спички и, бормоча «сейчас, сейчас», щелкает спичкой о коробок. Зажигает коптилку. Мутный желтый свет силится заполнить комнату, струйка вонючего черного дыма устремляется к потолку. Слышно, как по улице проезжает машина, и потом только ветер чуть слышно посвистывает – то ли за окном, то ли во входной двери. Тишина становится всё ненавистней, но порвать ее страшно; Света взглядывает на Розу Семеновну и кусает губы. В коридоре шуршат торопливые шаги, открывается дверь, и на пороге комнаты появляется Ефим Григорьевич. Руки в варежках проходят по плечам и рукавам пальто, стряхивая остатки снега. Лицо из глубины накрученного вокруг головы платка (поверх платка – шапка) – острое, стариковское, с неаккуратной бородой и спутавшимися усами – обеспокоено, взбудоражено.