Комната убийств

— А самоубийство? Вы сказали — он ни в коем случае не наложил бы на себя руки.

— Мы и об этом беседовали. По-моему, я сказала, что в очень пожилом возрасте хочется быть уверенной: терпеть осталось недолго. Я продолжила, что была согласна ждать и поэтому даже в очень тяжелые времена не думала о самостоятельном выходе из игры. На это он ответил, что самоубийство непростительно, за исключением тех, кто очень стар или кто страдает от постоянной боли без надежды на облегчение. Слишком тяжким бременем ложится оно на близких. В отличие от естественной смерти остается чувство вины и затаившийся ужас — не наследственная ли это тяга к саморазрушению? Я говорила ему, что он, по моему мнению, слишком строг к людям, которые сочли свою жизнь невыносимой, что их предсмертное отчаяние должно будить жалость, а не порицание. В конце концов, он психиатр, представитель современного духовенства. Понимать и прощать — не это ли его работа? Невил не обиделся на мои слова. Признал, что он, наверное, излишне эмоционален. Хотя в одном он не сомневался: если человек, находясь в здравом уме, кончает жизнь самоубийством, ему следует оставить объяснение. Близкие и друзья, которых он покидает, имеют право знать, за что они так страдают. Невил Дюпейн не стал бы накладывать на себя руки, коммандер. Или, скажем так, он не стал бы лишать себя жизни, не оставив записки с объяснением своего поступка. — Она заглянула Дэлглишу в глаза. — По имеющейся у меня информации, он не оставил ни записки, ни объяснения.

— Ничего обнаружено не было.

— Это не одно и то же.

На этот раз миссис Стрикленд сама взяла бутылку и предложила ему. Дэлглиш покачал головой, и тогда она наполнила свой бокал. Он посмотрел на миссис Стрикленд, и тут его озарило. Мысль настолько изумила детектива, что он непроизвольно, почти не думая, ее высказал:

— Невил был усыновлен?

Их глаза встретились.

— Почему вы об этом спрашиваете, мистер Дэлглиш?

— Не знаю. Вопрос возник у меня сам собой. Извините.

Тут она улыбнулась, и на мгновение перед ним мелькнуло былое очарование. Оно было столь великолепно, что могло смутить и гестапо.

— Извинить вас? За что? — спросила она. — Вы совершенно правы — он был усыновлен. Невил — мой сын. Мой и Макса Дюпейна. Я уехала из Лондона за пять месяцев до родов. В течение нескольких дней его переправили Максу и Маделин, и позже они его усыновили. Тогда с этим было гораздо проще.

— Окружающим об этом известно? — спросил Дэлглиш. — Знают ли Кэролайн и Маркус Дюпейны, что Невил их сводный брат?

— Они знают о его усыновлении. Маркусу тогда было три года, а Кэролайн, конечно, еще не появилась на свет. Им не рассказывали только о том, что родители Невила — я и Макс. О его усыновлении детям, всем троим, говорили с раннего детства. Они выросли с мыслью об усыновлении как о более или менее обыкновенном жизненном явлении.

— В разговоре со мной ни один из них об этом не упомянул, — сказал Дэлглиш.

— Это нисколько меня не удивляет. С какой стати? Кому охота исповедоваться во внутрисемейных делах, а факт усыновления Невила к его смерти отношения не имеет.

— И он ни разу не воспользовался своим законным правом, чтобы выяснить собственное происхождение?

— Ни разу, насколько мне известно. Я не собиралась обсуждать с вами этот вопрос. Я могу положиться на ваше благоразумие, я знаю, вы не станете ни с кем делиться тем, что я вам рассказала. Даже с членами вашей команды.

Дэлглиш помолчал. Затем ответил:

— Если факт усыновления не станет существенным для следствия, я ничего не скажу.

А теперь наконец пора было идти. Миссис Стрикленд довела коммандера до двери и протянула руку. Пожимая ее, он не сомневался, что это больше чем неожиданная формальность: это подтверждение данного им обещания. Она сказала:

— У вас талант вызывать доверие, мистер Дэлглиш. Полезное качество для детектива. Люди рассказывают вам вещи, которые потом вы можете использовать против них. Полагаю, вы скажете, что делаете это во имя правосудия.

— Не думаю, чтобы я воспользовался таким громким словом. Я мог бы сказать — во имя истины.

— Неужели это слово такое тихое? Понтий Пилат так не думал. Но я чувствую, что не сказала вам ничего, о чем буду жалеть. Невил был хорошим человеком, и мне будет его не хватать. Я очень к нему привязалась, хоть это и нельзя назвать материнской любовью. Откуда? И какое право у меня, бросившей Невила так легко, называть его своим сыном? Я слишком стара, чтоб горевать, но я в состоянии испытывать гнев. Вы отыщете убийцу, и его посадят на десять лет. Я бы предпочла увидеть его мертвым.