Комната Вильхельма

Мы на мгновение покинем Лизе и Грету: у них всё хорошо, и они ни в ком не нуждаются. Пока они мило и весело болтают о неистовой склонности кандидатов в мужья к путешествиям на природе, мы позволим ночи за окном замереть — пусть она хотя бы разок вздремнет, а утро наступит пораньше. Где-то лежала Милле и разглядывала матовыми глазами-изюминками моего бедного Вильхельма, в котором ей еще не удалось убить воспоминания о нашей с ним сырой, жестоко-яростной и нежной жизни. Но она запаслась терпением. Ей потребовалось два года, чтобы перетащить его из одной постели в другую, теперь же торопиться некуда. Он болен, напуган и беспомощен, но она поставит его на ноги, поскольку, в отличие от маковых барышень, верит: то, что она называет любовью, может творить чудеса. Для начала она потерла ему спину (мой Вильхельм, ведь он принимал ванну лишь на праздник Богоявления), одела в чистую пижаму и уговорила съесть миску супа. Всё вместе это очень разумно и одновременно очень нелепо. И вдруг Милле вся затрепетала, как маленькая хилая птаха. Это чисто физическая усталость. Она пахала как лошадь, чтобы спасти этого редкого и ценного человека от отношений, которые едва не убили его. Несколько месяцев она наблюдала, как он пичкал себя виски и снотворным, которые ей приходилось заказывать по телефону: она ни на секунду не могла оставить его одного. Милле не перебивая слушала его ненавистные и горькие жалобы о брошенной им женщине, как ей казалось, незнакомой, хотя однажды она потерла ей спину. Милле потерла спину и нашему бесприютному мальчику, пока его дорогое лицо не начало расходиться по швам так, что она могла заталкивать в смеющиеся трещины витаминные пилюли и здоровую еду.

Время от времени она слышала сладкие пожелания спокойной ночи, предназначенные другой, и смирилась с тем, что он называет ее чужим именем в те мгновенья коротких отчаянных объятий, которыми было просто невозможно насладиться. Злая Милле устала. Ее злоба заключалась лишь в том, что она не могла смотреть на несчастных людей без того, чтобы не попытаться осчастливить их. И несчастные тянулись к ней, словно обезображенные и умирающие к святому источнику. Они обступали ее, как ядовитые грибы, скорее красивые, чем опасные, если их просто оставить расти в покое. Но Милле не могла оставить в покое темные и непроницаемые умы. Ей нужно было снять гниль с дерева, хотя именно эта гниль и держала его. Ее неутомимость внушала страх и подводила ее только перед лицом полного изнеможения. На мгновение тонкий червячок сомнения закрадывался в ее сердце при виде бледного лица Вильхельма, испещренного каплями пота.

И ее мы тоже оставим спать, пока ночь по моей команде затаила дыхание. Порочная и невинная Милле, чья настоящая сила состояла в отсутствии таланта, растянулась всем своим здоровым правильным крестьянским телом с теплыми и мягкими сосками, опустила тяжелые веки, чуть голубоватые из-за темных зрачков под ними. Просто невозможно не любить Милле хотя бы немного, но не больше, чем эту гнусную фру Томсен, Курта, Грету и Лизе Отсутствующую, потому что я присутствую во всех них — присматриваю за ними, пока ночь дремлет.

Но пора будить Курта, если он хочет успеть на поезд в Роскильде в одежде покойного, которую фру Томсен уже извлекла скрюченными руками из укромных тайников.

4

Они приближались к пивной, каждый со своей стороны, эти два человека, ставшие друг для друга единственной возможностью. Смех ночи разлетался позади Лизе, и хотя Грета и завязала ей грубую зюйдвестку шнурком под самым подбородком, холодный дождь всё равно впивался в лицо жесткими острыми когтями, проходящими сквозь слой коричневых румян — ими Грета пыталась смягчить двадцатилетнюю разницу в возрасте. Несколько прядей свежевымытых волос вырвались из прически чайной дамы[2]. Ее перед зеркалом в ванной Грета сооружала несколько часов при помощи медсестры из отделения, которая, может, что-то и понимала в психических заболеваниях, но совершенно не разбиралась, как должна выглядеть женщина на таком странном рандеву. Словно куропатка, волочащая за собой сломанное крыло, Лизе сделала несколько последних шагов по мокрой грунтовой дорожке — неловко и вприпрыжку, серые глаза под ресницами с толстым слоем туши не отрывались от соломенной крыши пивного заведения. Страх, что Грету выпишут во время ее отлучки — хотя только Лизе разрешили покинуть палату до прихода главврача, — был единственным в мире и отгонял всякие мысли об ожидавшем ее юноше. Так и Курту Охотнику страх никогда больше не увидеть фру Томсен мешал получить хоть какое-то впечатление о Лизе, когда она расположилась напротив него с улыбкой на накрашенных губах — они дрожали, словно у ребенка, готового расплакаться.

— Я с нетерпением ждала встречи с вами, — набравшись храбрости, сказала Лизе. Перед собой она видела лишь мокрую тряпичную куклу, которая вот-вот разойдется по швам.