Компаньонка

Кора, как и раньше, приглашала его ужинать. Сначала он отказывался, затем стал соглашаться. Насколько тяжко ему сидеть рядом с ними перед пустым стулом Алана, Кора не знала. Так или иначе, Реймонд стал приходить, и уж не из-за того, что Кора хорошо готовила. Он искал их общества, ибо только они понимали его горе. Реймонд и Алан были вместе пятьдесят лет, включая годы перерыва в отношениях. И вот теперь он сидит за этим столом с Корой и Йозефом и каждый может показать на стул Алана, сказать «он», «ему» – и остальные поймут.

Однажды вечером Йозеф сказал:

– Алан-то был ненамного старше меня.

Они мыли посуду. Больше в доме никого не было. Реймонд, в тот вечер особенно тихий, ушел сразу после ужина.

Кора протянула Йозефу мокрую тарелку.

– Ты на двенадцать лет моложе его. А я твоя ровесница.

Йозеф вытер полотенцем край тарелки. Лицо у него было не столько мрачное, сколько задумчивое. Кора выждала. Йозеф теперь носил очки с толстыми стеклами, и золотой луч в правом глазу стал шире и ярче.

– Может, надо сказать Грете про нас. Вот я умру… мы умрем… и она никогда не узнает.

Кора нахмурилась. Они много лет не говорили об этом. Сама она давным-давно все для себя решила, и думала, что Йозеф тоже. Она посмотрела на свои руки в мыльной воде: знакомые морщинистые руки. Что там писал Шопенгауэр? Последние годы жизни – конец маскарада: все маски сорваны[44]. Но вдруг этих «последних лет» осталось еще много? А маски, похоже, никому не вредят.

Полотенце со скрипом прошлось по тарелке.

– Знаешь, что она мне сказала на днях? Что каждую беременность ждет двойню. Мол, семейное. Кора, она же верит, что ты ее тетя.

Все это было не ново.

– Сейчас не время, – возразила Кора, протягивая ему очередную тарелку. – Грета вот-вот родит, Алан только что умер. Ей не нужны потрясения. – Она чувствовала, что Йозеф смотрит на нее и ждет.

Йозеф закрутил кран. Он не злился. Просто ему хотелось, чтобы Кора сосредоточилась.

– Значит, думаешь, не надо ей говорить. Сейчас не надо и вообще не надо.

Кора вытерла руки о передник. Нечего бояться. Что бы она ни сказала, Йозеф ее не осудит. Он тот, кем был всегда. Примет все, что она предложит, как предложения пилота, который что-то ему советует по поводу мотора или крыльев. Йозеф внимательный, умеет слушать и вдумчиво выбирать. Кора по-прежнему любила его.

– Я думаю, не надо. Если ты считаешь, что надо, – скажи почему. Я выслушаю твои резоны. Но я считаю, что говорить не надо. Никогда. Пользы никакой, а вред может быть огромный. И самой Грете, и Реймонду. А если Грета расскажет мужу? А если муж расскажет еще кому-нибудь?

– Но это же правда.

Кора пожала плечами. Когда-то она тоже думала, что правда важнее всего. Она поехала в Нью-Йорк за правдой, верила, что узнает, кто ее мать, – и все изменится. И что же она нашла? Мэри О’Делл. Даже в тот день, несмотря на стыд и боль, Кора понимала, что незачем ехать в Хейверилл и переворачивать вверх дном жизнь этой женщины. Ну а теперь не надо переворачивать вверх дном Гретину жизнь. Не стоят этого такие пустяки как кровное родство.

– Надо подумать. – Йозеф снова включил воду.

Кора кивнула. Она уже высказалась.

Ведь тетя Кора так любила свою племянницу.

Зимой 1953 года Кора получила печальные известия о Луизе. На благотворительном собрании она встретила человека, у которого был друг, чей племянник жил в Нью-Йорке; так вот, этот племянник сообщил, что видел Луизу Брукс, некогда звезду немого кино, в баре на Третьей авеню, в одиночестве, пьяную в дупель среди бела дня. Кора понимала, что эта новость по меньшей мере из третьих рук и неизвестно, сколько деталей успели прибавить и убавить по дороге. По утверждению племянника, он видел Луизу Брукс на экране в детстве и она была очень красивая, а теперь он ее едва узнал: волосы до пояса, свалялись и подернулись сединой, челки не было. Племянник сообщал: Луиза была так пьяна, что чуть не падала со стула, и когда он подошел и очень вежливо спросил, не обознался ли, она ощетинилась и хрипло завизжала: «Оставь меня в покое».

Кора не знала, правдив ли этот рассказ, но понимала, что он правдоподобен. Не было оснований полагать, будто само пребывание в любимом Нью-Йорке убережет Луизу от демонов, заставлявших ее пить. И прическа, и общая запущенность – это, рассуждала Кора, нарочно. Если Луиза и впрямь хотела, чтоб ее оставили в покое, нет лучшего способа расстаться со своей славой, чем вместо короткой стрижки с челкой отрастить седые патлы. Уж наверное, не случайно она бросилась в другую крайность.