Комсомолец. Часть 3

Я промолчал: Нежина не нуждалась в моём ответе. Она не замечала лежавшую на боку чашку, невидящим взглядом смотрела, как я ликвидировал потоп на столешнице. Я поглядывал на Королеву, курсировал с тряпкой в руках от стола к раковине — избавлялся от разлитого на столе и на полу чая.

— Мне сказали, что дядя Рома пытался напасть на Дарью Степановну. Тогда, вечером, около седьмой подстанции. Сказали: у него был с собой молоток. И он этим молотком… Это ты его? Ты ему помешал? Ведь так, Усик? Это был Роман Георгиевич — тот, в кого ты стрелял?

Я ничего не сказал — просто кивнул. Развесил мокрую, пропахшую чаем тряпку на краю раковины, вытер руки о полотенце. Прикинул, не пришло ли время прогуляться к Изольде Матвеевне за успокоительным. Но пришёл к выводу, что пока рано: вслед за первой чашкой могла упасть на бок и вторая.

— Мне сказали, — продолжила Альбина, — что те украшения могли принадлежать убитым женщинам. Сказали… некоторые подходят под описание. Но… медальон точно папин. Он столько времени лежал в этой шкатулке… Он был там, и когда я пыталась в неё заглянуть. Ведь так, Усик?

Мне вспомнились слова Валицкого, что тот произнёс в субботу, сидя около забора. «Она всё равно узнает. Не простит». Я усомнился, правильно ли понимал их до этого момента. Говорил ли тогда Роман Георгиевич о своих похождениях с молотком?

— Но ведь не мог же папа его просто оставить — сам? — сказала Нежина. — Ведь если бы он уехал… неужели бы оставил дяде Роме мамину фотографию и бабушкин крестик? Неужели бы он бросил меня… сам? Ни за что не поверю. Слышишь, Усик? Не поверю.

Альбина помотала головой. Коса затрепыхалась у неё за спиной. Девушка обняла себя руками, будто замёрзла (или будто попыталась воздвигнуть барьер между собой и мной). Взглянула на меня — уже без слёз в глазах. Нахмурила брови (над переносицей проявились похожие на штрих код морщины).

— Почему ты его не убил, Усик? — спросила Королева. — Почему ты его не застрелил? Ты должен был его убить. Слышишь? Так же, как он…

Она подалась вперёд, сжала кулаки.

Коса ударилась о край столешницы.

— Ты! Должен был! Его! Убить!

«Прекрасно, — подумал я. — Гнев — это уже хорошо. Лучше, чем слёзы или самобичевание». Шагнул в сторону от плиты, на случай, если вслед за словами в меня полетит что-то более весомое — та же чашка, к примеру (надеюсь, что пустая). Нежина судорожно вдохнула. Вцепилась руками в стол, будто намеревалась резким рывком перевернуть и его. Щёки Королевы ещё блестели от влаги. Но слёзы по ним больше не текли. Я приготовился к новому крику (готовился и уклоняться от чашки — редко угадывал, во что выльется женская истерика). Взгляд Нежиной скользнул мне за спину. Я обернулся — увидел в прихожей Изольду Матвеевну.

— Альбина, девочка моя, — произнесла женщина. — Только что позвонили. Из пятой городской больницы. Сказали, что твою маму сегодня привезли к ним.

* * *

Моя чашка всё же повалилась на бок (Королева сдвинула стол: задела его бедром). Отметил, что лужа на столешнице получилась небольшая — подождёт нашего возвращения. Нежина задела и меня — хлестнула по плечу заплетёнными в косу волосами. Собиралась Альбина, будто в том рекламном ролике о пожарных. Не сделала ни единого лишнего движения. Я едва подумал о такси, а Королева уже вскочила в туфли, рванула мимо соседки к ступеням, набрасывая на ходу плащ. Мне с ботинками возиться не пришлось — отстал от Альбины лишь на пол лестничного пролёта. Бросил напоследок взгляд на Изольду Матвеевну. Та стояла около настежь распахнутой двери в квартиру Нежиных.

* * *

«Пешком, пожалуй, будет быстрее, чем на такси, — подумал я, стараясь не отставать от Альбины Нежиной. — Точнее, бегом». Королева не шла — бежала. Полы её плаща развевались, будто мантия. Каблуки туфлей отбивали об асфальт частую дробь. Она не оглядывалась, не интересовалась, рванул ли я за ней следом. А я давился кашлем, силился на ходу застегнуть на плаще пуговицы. Постепенно отставал. Но не прекращал возиться с плащом. Считал вредным для здоровья бегать по улице простуженным, да ещё нараспашку: март в Зареченске пусть и радовал плюсовой температурой, но на летний месяц всё же не походил.

Маршрут забега я не уточнил — прекрасно помнил путь от Альбининого дома до пятой городской больницы. А некоторые его места изучил даже слишком подробно. Как, например, тот участок дороги около седьмой подстанции. Не удержался, взглянул на кусты, за которыми осенью устроил засаду на Гастролёра. Тогда они казались мне густыми — сейчас прекрасно видел сквозь них бетонный забор (почки на ветках лишь слегка набухли). Заметил и примятые верхушки кустов в том месте, где в субботу расстилал плед (почудилось, что разглядел на подсохшей земле следы от своих ботинок).