Кому в Раю жить хорошо…

– Бери! – добродушно посоветовал Дьявол, который возник позади Борзеевича, как ни в чем не бывало, будто не расставались, и он не утирал ее кровавые слезы. – Пить, есть разрешаю же!

Борзеич от его голоса весь вскинулся, повернулся резко, с обидой и укоризной.

– Да что ж ты там так долго-то ее держал?! Ведь не мертвому человеку не должно быть более минуты убитым! – воскликнул он, всплеснув руками, как кочет. – Сам в следующий раз пойду!

– Опять опилок в голове насмотрелся! – осадил Дьявол. – Корченная она, чтобы испугаться самого здорового на свете сна?

– Ой, не ругайтесь, в порядке я, в порядке! – успокоила она обоих. – Вот только занемела!

Попыталась сжать кружку с бульоном негнущимися руками. Руки не слушались. Борзеевич придержал кружку, поднеся к губам, слегка наваливая. Жизнь вливалась в тело с маленькими обжигающими небо глотками, согревая и разгоняя застывшую кровь.

– Да ты хоть зубиком одним улыбнись, а то, как подменили тебя, – попросил Борзеевич, заботливо хлопоча вокруг. – Ну, хоть избам на радость! А то, как третий день проскочил, они и Храмом быть не хотят, а не положено, дождаться надо. Сидим, вот, ждем – и пьют обе воду из реки, как пропойные бабы…

Изб на месте не было, обе паслись на лугу. Что-то не больно они ее ждали.

– Уж чего-чего, а им, даже если всю реку выпьют, не во вред, – успокоил Дьявол. – Им вода, что еда, бревна у изб живые. Растут помаленьку. А ты не лежи, – повернулся он к ней, – пройдись, надо кровь разогнать.

– Сердца у тебя нет! – сердито проговорил Борзеевич, приподнимая Маньку за голову и помогая выпить бульон.

– Нету! – чистосердечно признался Дьявол. – Было бы, я б на муки сердечные молился …

– А сколько… я спала? – спросила Манька, разгибая ногу рукой.

– Ну, недельку другую вы отсутствовали, уважаемая, – просветил ее Дьявол.

Брови у Маньки изумленно поползли вверх.

Две недели?!

Про время она совсем забыла, проживая свою жизнь заново. Ее били, колотили, изводили. Даже поела несколько раз, правда, еда была то отравленная, то негодного качества. Обычной едой ее не попрекали. А вообще, подумать о еде как-то в голову не пришло. И пролетело время, как один миг.

– И нечего так на меня пялиться! – отнекался Дьявол. – Ты часть жизни по новой прожила. Время в Аду не то, что здесь. Для кого-то оно несется, для кого-то стоит, для кого-то назад движется. Вникнуть в просвещение Ада непросто. Это я мог бы все царствия мира в мгновение ока показать, а вы так не умеете. Иному тридцать лет и три года мало. Где голова у людей соображения не имеет, так это в Аду, косность мышления – это уже от Небытия. Тут вы на всем готовеньком, а там умные примеры ни чьими мозгами не обмозгуешь – мозгов нет. А сознания ваши в последних поколениях туговато соображают, если без комментариев, не хватает вам энергии для нужной скорости мышления. И удивляться не чему: чтобы прокормить такую ораву нечисти, надо быть кладезем колодезным. Даже я не берусь за такую благотворительность.

– Все говорят, там любовь одна, – обиделась Манька. – А для меня только болезнь…

– Есть, не отрицаю. Но ты же не на меня смотрела! – образумил ее Дьявол. – Меня поганой метлой царек не выметал. Но так-то лучше, посмотреть на себя бывает полезно.

– Маня, не спорь, пройдись. Он только так и умеет, если с ним по-человечески… – вступился за нее Борзеевич, шикнув на Дьявола.

Манька скривилась. Вампиров не кормит, и то верно, но ведь и людям житья от нечисти нет! Не жалел бы, не помогал бы, не считал бы особенными, не учил бы человека извести. Как тут батарейкой не станешь, если молча взирает на всякое безобразное дело?

Она попробовала пошевелить ногой – лучше уж заниматься собой, чем вникать в Дьявольскую вывернутую хитро-мудрую философию. Тем более, лежать на твердых камнях было неудобно.

– Ой! Ой! – Манька кое-как сползла с жертвенника, приказывая себе подняться с корточек, чувствуя во всем теле покалывания. Хотелось пить. Запас живой воды в теле был ей был жизненно необходим.

Она не удивилась, заметив, что воды в бадьях до краев. Манька тепло погладила коромысло. Если в себя не придет, ведро ей не поднять – такая слабость во всем теле, хоть прямо тут упади.

Она зачерпнула ковшом воды из кадушки, опрокинув на голову, припала губами к краю, чуть наклонив на себя, пролив изрядное количество живительной влаги на грудь. Если бы избы были не Храмом, то баня в раз поставила бы ее на ноги, но просить Храм стать баней, было как-то не удобно. Если верить Борзеевичу, избы своим положением гордились – пусть будут Храмом, если нравится. Впрочем, вода тоже оказалась хорошим средством. Перемена наступила буквально через пару мгновений. Голова стала ясной, будто в нее плеснули воды и протерли мозги шваброй, смывая нечистоты, которые остались после головокружительного полета.