Конь б?лый

А эта Асмус – о, какая свеженькая… Сегодня она была особенно хороша и, когда заметила Голощекина, сразу же задрала юбку и сняла туфлю, выставилась ножка, Шая мысленно продолжил от видимого к незримому и сразу же почувствовал такой неприличный прилив половой мощи, что лицо повернул к Марте, а туловище с непристойной выпуклостью – к хористам. Те сразу же перестали петь и молча уставились. Кто-то ойкнул: «Продолжайте, товарищи». Голощекин вновь повернулся к руководительнице хора. «Я содрогаюсь, – сказал он, – эта песня меня волнует еще больше!» – «Больше кого?» – осведомилась Марта – она была дотошна, как и подобает всякому начальнику хора. «Это секрет», – кокетливо произнес Голощекин, удаляясь к наплывающим звукам рояля. Здесь, с папироской в зубах, сидел коротко стриженный бывший кадет и геолог, а ныне большевик, член Уралсовета и областного комитета партии Борис Дидковский. Он иронично, как ему казалось после стакана горькой, наигрывал «Боже, Царя храни», пытаясь, – он был в этом уверен, – излить в гимне всю свою ненависть к царизму и любовь к рабочему классу уральских шахт и заводов. Иногда где-то на самом дне уплывающего сознания метался утлый вопросик к оскребкам совести: «Я ведь, кажется, был дворянином?» Пустяки какие… Вон Ильич – потомственный, и что же? Как-то рассказали Дидковскому об отступничестве матери Ильича: старшего брата Сашу приговорили за покушение на Государя к смерти. Ну, мать есть мать, ей, матери, все равно, за кого, за что, против чего и против кого. И она пишет царю: мол, ваше и так далее – мой сын – потомственный дворянин и хороший мальчик, если вы его, Государь, простите – я как мать и жена действительного статского советника клянусь и обещаю: мой верноподданный сын станет еще более верноподданным и никогда более не покусится… И якобы царь наложил резолюцию синим карандашом: «Где же ты, милая, раньше была?» Но этот рассказ убеждал только в одном: у большевика – если он настоящий – нет отечества, нет любви, нет привязанностей.

– Не напиваться, – постучал Голощекин по графину, который – наполовину опорожненный – стоял на рояле. – Телеграмму ждем! – Здесь военный комиссар налил себе стопочку и с чувством выпил, потом подобрал лежавшие рядом с графином часы из массивного золота, с гербом, осведомился ядовито: – Романовские, что ли? – щелкнул крышкой и спустил часы в карман жилета.

В это время уже неслась к фортепиано воздушная грация, мадам Войкова, с восторженным криком: «Танго, Борис! Танго!» И была хозяйка дома так нежна, так радостна и непринужденна, что одна из хористок – толстая заводчанка Катя – бросилась к ней с распростертыми объятиями: «Солнышко мое! Когда не то все партийки будут такие, как ты, – что будет, что будет! Ты, товарищ, – великий почин!»

А Войкова деликатно оттолкнула ее, вырвала из вазы розу, сунула в волосы и, улыбаясь ошеломленно, провела ладонью по щеке Шаи: «Коммунистический привет!» – «Экое богатое тело! – ответил Голощекин, впадая в мистический ужас. – Боже мой, какая женщина, разве мы не победим, имея таких подруг…»

А хозяйка уже летела в экстазе к Петру, мужу; толстуха, которая только что прославляла, снова бросилась: «Солнышко мое!» – оттолкнула ее, не зло, по-товарищески даже, ведь Петр уже раскрыл объятия, и плыло над миром одно только танго…

Они сделали несколько па, она спросила шепотом:

– Любишь? Ты был неотразим сегодня ночью!

– В танце я еще лучше! – Он вырвал розу у нее изо рта и сделал это, как бы укусив, все зааплодировали; Голощекин от дверей крикнул: «Не напиваться! Ждем телеграмму!» – «Я приготовил кислоту». – Наркомпрод был в ударе, выплюнул розу, она упала, ее тут же подобрал кто-то из охраны: водочка мешала идти на своих двоих, и охранник прополз к цветку на коленях.

– А вот гармонь! – закричал Войков, хватая трехрядку; заиграл бешено, перебирая пальцами всем на удивление, мадам восхищенно смотрела на любимого, потом подняла бокал:

– Освежите меня вином! – Ей налили, снова зазвучало танго, Голощекин подошел сзади, погладил по талии, восхищенно закрутил головой:

– У твоей жены такая задница… Это не партийно, ты дождешься взыскания!

А за огромным, уставленным довоенными яствами столом, громыхало тарелками человек двадцать или больше, комиссар с бородкой под Железного Феликса вещал:

– Взяли Камышлов; само собой, пленные – что делать? Офицерня сплошная, враги?

– Враги! – дружно поддержали слушатели, не забывая опрокинуть по стаканчику и с хрустом заесть.

– Тогда раздеваем всех догола…

– Все голые были, все! – радостно поддержал охранник с розой.

– Выводим на падинник – это кладбище для скота – и зарываем по пояс в землю! Мороз страшенный! У самих причиндалы вот-вот зазвенят…

– А они звенят? – удивленно спросила начальница хора.

– Утром приходим – а они белые-белые…

– Белые! Так они и есть белые! Мистика!