Конь бѣлый

— Я помню, — холодно парировала Вера. — Товарищи партейцы! Ячейку нашу мы собрали, чтоб осудить монархию как форму тирании…

Новожилов перестал обмахиваться веером и уставился на Веру, вытаращив глаза. Только сейчас дошла до него метафизическая суть совершавшегося: «Как? — думал он в смятенье. — Они говорят об осуждении монархии и носят при этом костюмы монархов… Хамы и сволочь по сути — внешне цари…»

Вера между тем уже отговорила свой текст, и вступил Татлин. Он был прекрасен: опирался на жезл — то была палка, специально срубленная накануне; кафтан сзади, на спине разъехался, чем Татлин был невероятно горд, потому что знал: настоящий Петр был огромного роста.

— Монархия суда достойна! — вещал трагическим голосом. — Хоть мы и царь — суда я не боюсь!

Пытин вступил от автора:

— Монархия прогнила!

— Да еще как! — с чувством возопил Татлин.

— Какой тяжелый запах… — продолжал Пытин.

— Тошнит. — Вера отвернулась — вероятно для того, чтобы никто не увидел ее рвотного состояния.

— Мы суд сейчас свершим! — Татлин простер правую руку.

— А разве нужен суд? — женским голосом вопросил Новожилов. — Отрубим голову и боле нет забот!

— А процедура судопроизводства? — Вера сама придумала эту фразу и очень гордилась, что удалось внести струю законности. — Закон, закон, закон!

— Закон, ты говоришь? — милостиво улыбнулся Татлин. — Ну хорошо. Но если у тебя, мой друг, две тыщи платьев лично, младая же работница нага — какой же тут закон? Здесь произвол, ты разве не согласна?

— Работница без платья… — задумчиво вступил Пытин. — Так значит, голая она?

— Куда там… Нагишом, — восхитился Татлин. — Что может быть прекрасней? — Глаза его подернулись мечтательной поволокой. — Вот я представил себе это и сразу же забыл, зачем мы здесь.

«Пиэсса» явно поехала не в ту сторону.

— Мы здесь затем, — начал экспериментировать Пытин, — чтоб осудить царизм. При чем здесь голый зад?

— Как ты сказал? Ее роскошный голый зад и грудь — такая сочная и мягкая…

— Комиссар, — смешалась Вера. — Это не из пьесы. Если ты… вы будете это говорить…

— А что? — Татлин стукнул посохом. — И все тогда поймут, как мерзок государь и как сластолюбив. У коммунистов сластолюбия не будет. Одна жена на всех. То есть… Хотел сказать я, что на всю жизнь. И что?

— Возможно, это так. Но отвлекаться мы не станем. Ведь мы — большевики. И нам не надо женских тел, разврата — так ведь?

— Пусть рэволюцьия свершится! — Татлин вернулся к каноническому тексту.

— Она давно созрела, между прочим! — радостно выкрикнула Вера.

— Царь должен стать простейшим из простых, — назидательно вещал Пытин. — Тогда простых любить он станет.

— Ты прав. Давно гнетет меня любовь к народу моему. Ко всем без исключения. Пытин, а можно я скажу: и к женщинам!

— Получится двусмысленность, мин херц. Не надо.

— Не надо так не надо, а жаль. Как жить без баб — пусть даже в рэволюцьии?

— Так вы спорили, — вдруг сказал Новожилов совершенно нормальным голосом. — Помните? Едем в бричке, а вы…

— Заткнись. Сейчас игра, а там было по правде. В игре все можно. А по правде — ничего. Все, я устал, хватит.

— Последняя фраза, — Новожилов подошел к Вере. — Послушай… Я тебя люблю. Как грустно…

— Ты это понарошке? — прищурился Татлин. — А то — смотри…

Скучающий Сашка опустил на пластинку иглу. Величественные звуки Народного гимна разнеслись по вагону.

Татлин бросил посох, лицо его посинело; толкнул Веру с помоста и, подняв лицо к потолку, запел: «Вставай, проклятьем заклейменный…» Но перекричать пластинку не смог. Гимн той, прежней России все равно был слышен…

Он был слышен и на опушке леса; недалеко, прямо напротив поезда, медленно, словно на параде, выходили из сумрака тени в погонах, выкатили пулемет, потом второй, и ударили очереди. Полетели стекла, вспыхнул огонь, высокий, стройный полковник с Георгиевским крестом на гимнастерке приказал гранатами — полетели, взрывы отшвырнули выскочивших красноармейцев, началась паника, разгром красного поезда был мгновенным и страшным. Пытались бежать, прыгали голые на лошадей — нет, косило, уйти не давали. Из теплушки выскочил начхоз без штанов и подштанников, естество болталось, как язык колокола на благовесте, начхоз размахивал шашкой и мчался сломя голову неизвестно куда. Рядом пыхтела пухленькая, в чулках и разорванной комбинации, заглядывала на ходу в глаза, просила, всхлипывая по-детски: «Елпидифор Анисимович, но так нельзя…» — «Что нельзя, дура, — орал начхоз. — Ты видишь, что творится?» — «Но мы не были при окончании, я не удовлетворена, и вы тоже, вернемся!» — «Уйди, шлюха контрреволюционная! — орал в ответ. — Мне нечем, поняла, дура!»

Татлин кричал:

— К вагону прижимайся, Новожилов! У вагона не возьмут!

«Дурак совсем. — Новожилов стрелял, пока были патроны в барабане револьвера. — Рехнулся, мать его так…» Следом вприпрыжку летела Вера и тоже взвизгивала: «Я боюсь, товарищи! Куда же вы?» Но странно: каким-то непостижимым образом Татлин оказался прав: вокруг лежали раненые, трупы, свистели пули, а они стояли втроем, словно заговоренные.