Конь бледный

Я ненавижу его точёный дворец, резные гербы на воротах, его кучера, его охрану, eго карету, его коней. Я ненавижу его золотые очки, его стальные глаза, его впалые щёки, его осанку, его голос, его походку. Я ненавижу его желания, его мысли, его молитвы, его праздную жизнь, его сытых и чистых детей. Я ненавижу его самого, – его веру в себя, его ненависть к нам. Я ненавижу его.

Уже приехали Эрна и Генрих. Я жду Ваню и Федора. В Москве тихо, о нас забыли. 15-го, в день своих именин, он поедет в театр. Мы убьём его на дороге.

10 июля.

Из Петербурга снова приехал Андрей Петрович. Я вижу его лимонного цвета лицо, седую бородку клином. Он в смущении мешает ложечкой чай.

– Читали, Жорж, разогнали Думу?

– Читал.

– Да-а… Вот вам и конституция…

На нём чёрный галстук, старомодный грязный сюртук. Грошовая сигара в зубах.

– Жорж, как дела?

– Какие дела?

– Да вот… насчёт генерал-губернатора.

– Дела идут по-хорошему.

– Что-то уж очень долго… Теперь бы вот… Самое время…

– Если долго, Андрей Петрович, – поторопитесь.

Он сконфузился, – барабанит пальцами по столу.

– Слушайте, Жорж.

– Ну?

– Комитет постановил усилить террор.

– Ну?

– Я говорю: решено ввиду разгона Думы усилить террор.

Я молчу. Мы сидим в грязном трактире «Прогресс». Хрипло гудит машина. В синем дыму белеют фартуки половых. Андрей Петрович ласково говорит:

– Скажите, Жорж, вы довольны?

– Чем доволен, Андрей Петрович?

– Да вот… усилением.

– Чего?

– Боже мой… Я же вам говорю: усилением террора.

Он искренно рад сделать мне удовольствие. Я смеюсь:

– Усилением террора? Что же? Дай Бог.

– А вы что думаете об этом?

– Я? Ничего.

– Как ничего?

Я встаю.

– Я, Андрей Петрович, рад решению комитета, но усиливать террор не берусь.

– Но почему же, Жорж? Почему?

– Попробуйте сами.

Он в изумлении разводит руками. У него сухие жёлтые руки и пальцы прокопчены табаком.

– Жорж, вы смеётесь?

– Нет, не смеюсь.

Я ухожу. Он наверное долго ещё сидит за стаканом чая, решает вопрос: не смеялся ли я над ним и не обидел ли он меня. А я опять говорю себе: бедный старик, бедный взрослый ребёнок.

11 июля.

Ваня и Фёдор уже в Москве. Я подробно условился с ними. План остаётся тот же . Через три дня, 15 июля, генерал-губернатор поедет в Большой театр. Чистый сбор со спектакля поступит в пользу комиссии о раненых воинах. Он не может не быть в театре.

В 7 часов Эрна отдаст мне снаряды. Она приготовит их в гостинице, у себя. У ней в комнате готовые оболочки и динамит. Она высушит на горелке ртуть, запаяет стеклянные трубки, вставит запал. Она работает хорошо. Я не боюсь случайного взрыва.

В 8 часов я раздам снаряды. Ваня станет у Спасских ворот, Фёдор – у Троицких, Генрих – у Боровичьих. За нами теперь не следят. Я в этом уверен. Значит, нам дана власть: острый меч.

На моём столе букет чахлой сирени. Зелёные листья поникли, бледно-лиловые кудри увяли. Я ищу в увядших цветках пять листиков, – счастье. И я рад, когда нахожу его, ибо дерзким удача.

14 июля.

Я помню: я был на севере, за полярным кругом, в норвежском рыбачьем посёлке. Ни дерева, ни куста, ни даже травы. Голые скалы, серое небо, серый сумрачный океан. Рыбаки в кожаных куртках тянут мокрые сети. Пахнет рыбой и ворванью. Всё кругом мне чужое. И небо, и скалы, и ворвань, и эти люди, и их странный язык. Я терял самого себя. Я сам был чужой.

И сегодня мне всё чужое. Я в Тиволи, против открытой сцены. Лысый капельмейстер машет смычком, уныло свистят в оркестре флейты. На вычищенных подмостках акробаты в розово-бледных трико. Они, как кошки, взбираются по столбам, с размаху кидаются вниз, кружатся в воздухе, перелетают друг через друга и, яркие в ночной темноте, уверенно хватаются за трапеции. Я равнодушно смотрю на них, на их упругие и крепкие тела. Что я им и что они мне?… А мимо скучно снуёт толпа, шуршат шаги по песку. Завитые приказчики и откормленные купцы лениво бродят по саду. Они, скучая, пьют водку, скучая ругаются, скучая смеются. Женщины жадно ищут глазами.

Темнеют вечерние небеса, набегают ночные тучи. Завтра наш день. Остро, как сталь, встаёт чёткая мысль. Мысль об убийстве. Нет любви, нет мира, нет жизни. Есть только смерть. Смерть – венец и смерть – терновый венок.

16 июля.

Вчера с утра было душно. В Сокольниках хмуро молчали деревья. Предчувствовалась гроза. За белою тучей прогремел первый гром. Чёрная тень упала на землю. Зароптали верхушки елей, заклубилась жёлтая пыль. Дождь прошумел по листьям. Робко, синим огнём, сверкнула первая молния.

В 7 часов я встретился с Эрной. Она одета мещанкой. На ней зелёная юбка и вязаный белый платок. Из-под платка непослушно выбились кудри. В руках большая корзина с бельём.

В этой корзине снаряды. Я бережно кладу их в портфель. Тяжёлый портфель больно тянет мне руку. Эрна вздыхает.

– Устала?

– Нет, ничего… Жоржик, можно мне с вами?

– Эрна, нельзя.

– Жорж, милый…

– Нельзя.

В её глазах несмелая просьба. Я говорю:

– Иди к себе. В двенадцать часов приходи на это же место.

– Жорж…

– Эрна, пора.

Ещё мокро, дрожат берёзы, но уже заревом горит вечернее солнце. Эрна одна на скамье. Она до ночи будет одна.