Конь бледный еврея Бейлиса

Поднялся по лестнице, ярость душила: "Негодяй, Кулябка, проклятый, удружил, сволочь... Журналист... Еврейская среда... Да мне-то что?!" Толстая старая еврейка в синем сатиновом халате протирала стекла, изредка отдыхивая на зеркальную поверхность и проверяя тряпкой: чисто ли.

- Борух Зайцев мне надобен, - зло сказал ей в спину.

Она улыбнулась, широко и радостно:

- О-о... Такой человек! Вы получите удовольствие! Все говорят!

- Что? Что "все говорят"? - зашелся кашлем. - Старая ведьма, не морочь мне голову! Где он?

- Я же сказала: вот! - толкнула тяжелую дубовую дверь. - Входите! Вы будете иметь восторг!

"Пропади ты... - бормотнул под нос. - Хорошенькое дело... Интересно, что бы я написал о них, если бы и в самом деле умел?" И Евгений Анатольевич оказался в большом, уютно обставленном кабинете, с медной люстрой под высоким потолком и тяжелой дубовой мебелью с резьбой. Пожалуй, милую картину портили только некстати повешенные тут и там большие фотографические портреты в дубовых же рамках, на которых испуганно замерли бабушки и дедушки очевидно еврейского происхождения. На бабушках чернели кружевные платки, на мужчинах - надвинутые на лоб котелки. Изображенные очень старались запечатлеться красиво и изысканно...

Заметив Евдокимова, из-за стола поднялся невысокий брюнет с бородкой и очень короткими пейсами - при желании их можно было принять и за длинно подстриженные виски, и доброжелательно, с улыбкой осведомился о здоровье.

- При чем тут мое здоровье? - обиделся Евдокимов.

- Ну, как же? - удивился владелец кабинета. - Это больница. А в больницу мы приходим, когда пошатнулось наше здоровье!

- Очень логично. Но я совсем по другому делу. Вы Борух Зайцев?

- Я Борис Ионович Зайцев, хозяин этого заведения. Так что же, сударь, вас привело сюда, если не расстроенное здоровье?

- Да оставьте вы мое здоровье в покое, наконец!

- Ну как же, если мы, медики, не подскажем вам вовремя - возникнет рак. Предстательной железы, например. Последствия ужасны, поверьте мне на слово!

О предстательной железе Евдокимов не имел ни малейшего представления, однако спросить счел не удобным (не хватало еще, чтобы этот еврей уел его!).

- Послушайте, друг мой, я журналист. От Суворина. Я желал бы получить вашу помощь. Очерк о евреях. Прекрасно! Изумительно! Евреи несут здравие не только своим - что, согласитесь, логично, но нам, русским! Гениально! Совершенно невероятный поворот!

- Отчего же... У нас половина коек - русские. Ваши чаще болеют.

- Поклеп! Евреи - истощенное племя! Вы преувеличиваете, если просто не... - Евдокимов замялся.

- Не лгу?- хотели вы сказать? У вас много времени?

- Сколько угодно!

- Прекрасно! Поживите здесь с нами, вникните... Вам многое откроется. Если, конечно, не будет предвзятости. А ведь у вас есть предвзятость?

- Бог с вами! Как можно? Какую я могу иметь предвзятость? И зачем бы я сюда пришел? Предвзято можно сочинить и дома. Вот что... Я могу здесь поселиться? Недели на две, скажем?

- Разумеется. На этом этаже пустует хорошая квартира. Ванная комната, туалет, мёбель... Извольте!

- Нет, я бы хотел среди простых людей, удобства не имеют значения. Я желаю опроститься и увидеть жизнь вас изнутри.

- Жизнь нас? Вы не знаете русского языка. Так нельзя сказать по-русски.

- Нет, я знаю русского языка! - взбеленился Евдокимов и замолчал, будто поперхнувшись. В самом деле... Весьма странный падеж. Жаль, что это он, хозяин, так не сказал. То-то смеху бы было...

Договорились быстро и полюбовно: Евдокимов идет вниз, на край усадьбы, там стоит дом заводского приказчика, Менахиля Бейлиса.

- Впрочем, - заметил Зайцев, - он предпочитает, чтобы его называли "Менделем".

И Евдокимов двинулся вдоль забора, по тропинке, и вскоре заметил глиняный раскоп. Впереди темнели невысокие старые строения и печь для обжига, это не столько понял, сколько догадался, и странные деревянные круги на ножках были разбросаны по всей территории. "Что бы это значило?" подошел к одному, толкнул, круг двинулся со скрипом.

"Как это все же интересно... Совсем другая жизнь, неведомая, о ней никто и не подозревает, а она существует и течет, и ей, этой жизни, глубоко на всех на нас наплевать..." Евгению Анатольевичу сделалось грустно. Подумал: "А вот они, местные, точно так же думают о нас. И мы не понимаем друг друга. И никогда не поймем. Но разве при таких обстоятельствах может устроиться жизнь? Никогда!" Послышались детские крики, кто-то звал Евдокимова:

- Дядя! Дядя!

То были дети - девочка и мальчик, лет двенадцати на вид. Они сидели на краю деревянного круга и болтали ногами.

- Чего вам, ребятишки? - подошел Евдокимов.

- Вы русской? - спросила девочка, оглядываясь, словно в страхе.

- Русский, русский я! - занервничал Евдокимов. - Не видно, что ли?