Конь Рыжий

Лежал Ной на деревянном ложе нар, положив в изголовье папаху с шашкой, а глаз смежить не мог – наплывала тревога, подтачивала изнутри, как вода плотину у мельницы. И вроде бы не сон, а явь: увидел себя на гнедом коне – том самом, которого под уздцы вывел с родительского база, а над головою было такое радостное мартовское голубое небо, высокое-высокое, и солнышко жарило вовсю раскаленную добела сковородку, сгоняя снега, и вдруг провал, ямина: немецкие легионеры летят в атаку клином, врубаются в полк, полосуют направо и налево, страшно ржут кони, орут чьи-то глотки, как иерихонские трубы, и он, Ной Лебедь, явственно видит здоровенного немца, как тот, оскалив белые зубы, вытаращив глаза, с палашом над головою, изогнувшись на горячем коне, налетает на старшего брата Василия… Ной кидает своего гнедка на выручку брату, а тут еще один немец – Ной рубанул его со всей силушкой, от плеча до пояса развалил, а брат-то, брат-то, Василий Васильевич, в седле еще, в руке шашка, опущенная поперек луки седла, в левой – натянутый ременный чембур, а головы-то, головы-то – нет!.. Цевкою бьет кровь вверх из шеи, заливая гимнастерку и коня, а головы-то – нету!..

«О, господи! Доколе буду видеть экое! – поднялся Ной и долго сидел, прислонившись спиною к столбику, подпирающему второй ярус, откуда слышался мерный посвист спящего солдата. – Век будет видеться кровавое побоище! Хучь бы на малый срок замиренье вышло – дых перевести!»

Хоть бы на малый срок…

На другой день Ною столь же не повезло, как и в день минувший.

Где проходит совещание – неизвестно…

Побывал еще в одном стрелковом полку за Невою – такая же чересполосица: ни толку, ни понятия. А про дисциплину и говорить нечего – кто во что горазд! Не войско – цыганский табор.

А было ли в самом деле совещание? Куда уехали выборные командиры с полковником Дальчевским и начштаба Мотовиловым?..

III

В половине восьмого вечера притащился Ной со спецпоездом из Петрограда в Гатчину – злой до невозможности, наполненный, как река в половодье, мутностью.

Сумеет ли он удержать полк от восстания, когда казаки, да и солдаты, будто взбесились, раззуженные господами-говорунами?.. Ну, а если удержит полк, а в Гатчину припожалуют дивизии из Пскова? Тогда бывшие высокие благородия припомнят и бой под Пулковом, и генеральского коня, а заодно присовокупят комиссара – Бушлатную Революцию: «Ага, скажут, в одной упряжи с большевиками ходил? На веревку его!».

Не расстреляют и не зарубят – повесят на осине, как сказал комитетчик Павлов.

Но отступать ему некуда, да и поздно, одной линии надо держаться.

С улицы увидел, что одно из окон закрыто изнутри досками – ставень, что ли, сделал Санька? Второе светилось.

Постоял возле дома на углу переулка к станции. Темень. Небо затянуло серыми овчинами облаков, мороз чуточку сдал, как это всегда бывает перед снегом.

Прошел в обширную ограду, обнесенную каменной стеною, – ворот не было: кто-то из местных жителей утащил на дрова. Поднялся на высокое крыльцо – дверь на запоре. На стук вышел Санька.

– Возвернулся? Слава богу!

– Чего на запорах сидишь?

– Скажу потом.

Прошли просторную веранду с выбитыми стеклами в рамах, еще четыре пустынных и гулких комнаты, не пахнущие жильем, а тогда уже в обжитую, свою – теплом напахнуло и сосновыми щепами. Натасканы доски, ручная пилка на стуле, гвозди, молоток, топор, а на окне – сработанный Санькою ставень.

– Чудишь, что ли?

Санька в гимнастерке без ремня, разморенный теплом, убрал топор, пилку, доски. Сказал:

– От такой чудости, какая заварилась в полку, очень просто на небеси преставимся. Ага! Пущай теперь стреляют через доски!

– В кого стреляют?

– В твою башку сперва, потом в мою. – И, чтоб не манежить Ноя тайною, выложил: – Покель ты два дня был в Петрограде, тут такое дело развернулось, ого!.. По казармам вчерась плакаты появились против тебя. Три сорвал – покажу. А сегодня, когда чистил твово рыжего, подошел ко мне в конюшне казак из оренбургских. Молодой еще, из необстрелянных. Фамилию не назвал. Упредил: «Ты меня не видел, и я тебя тоже. Этот, – спрашивает, – генеральский конь?» – А я ему: «Этот, а что?» – «Председателя, значит?» – «Ну, председателя». Он помолчал, оглянулся и с хитростью так: «Стенька Разин, – грит, – казаков на бабу променял, а твой председатель – за генеральского жеребца продал большевикам весь полк». Ну, схватил его за грудки, а он заверещал, безусик: «Не бей, – бормочет, – скажу, что знаю. По мне, – говорит, – хрен с ним, с твоим красным хорунжем, на кого он нас променял. Домой бы живым уехать. А тут такое дело заваривают – на тот свет сыграешь. Скажу, – говорит, – по секрету: вчера ночью проходило тайное совещание доверенных казаков оренбургской сотни с офицерами, а у кого – неизвестно. Токо не в полку. Офицеры из Пскова приехали. На совещании, будто, решили: полк восстанет двадцать шестого, в субботу. А до восстания сговорились казаки-оренбуржцы прикончить председателя, а потом комитетчиков. А жребий вытянул хлопнуть его поручик Хомутов. Живет с оренбургскими в девятой казарме».