Конь Рыжий

– Спомни, духовник, – говорил Варфоломеюшка, – как убоялись народа кровопивцы! У, сила неслыханная, гли, сошлась в Сагайск. Как ты упал, значит, и во храм сатаны вломились люди, почали вытаскивать и стрелять казаков, помнишь, хтой-то подскакал на рыжем коне? Не конь, огнь о четырех копытах! И на коне том, видел, сидел этакий здоровый мужик, в шабуре и войлочном котелке, самотканый котелок-то, гли, мужичий. Вздыбил тот мужик с рыжей бородой свово коня рыжего, как заорет: «Опомнитесь, люди! Разве мыслимо вытворять изгательство над безоружными?» Весь люд разом обернулся на мужика, – а голосина у иво, как труба иерихонская.

– И тут хтой-то, гли, опознал рыжебородого, – продолжал Варфоломеюшка, уставившись на черный колпак. – Слышу, кричит: «Мужики! Это казачий хорунжий Лебедь. Из Таштыпа он, хоша и Васильевым назвался, а доподлинно сам Кульчицкий с Ощепковым и Петром Ищенко говорили, что Васильев – казачий хорунжий!» Тут и пошло!.. Ох, как орали мужики сагайские, а так из других деревень. Один захваченный казак опознал рыжебородого: «Ной Васильевич, кричит, товарищ хорунжий! Что с нами творят, видишь? Разе мы, орет, кого казнили под Петроградом!» Ишь, откелева заявился рыжебородый! Из анчихристова Петрограда со большевиками!..

Старцы повздыхивали: беда, беда! Как бы восстание не захватили окаянные большаки! На что Варфоломеюшка ответил:

– Не можно то! Как они безбожники – мыслимо ли?!

– Того рыжего прикончили или нет? – спросил Варфоломеюшку старец Митрофаний.

Варфоломеюшка сказал:

– Ктой-то стрельнул в него из винтовки, да не попал, кажись. Вздыбил он свово коня и вскачь полетел. Ишшо раз пульнули, да я не зрил, свалился с коня, аль нет?

– Убивать этаких гадов! Топором бы иво по рыжей башке.

– Куды топором! – возразил Варфоломеюшка. – Он вить был при казачьей шашке, винтовка за плечом, да ишшо левольверт видел за кушаком.

– Гляди ты! Может, нечистый?

– А хто же! Нечистый и есть.

– У, гады! Когда их токо стребят?

– Хучь бы волюшку отвоевать у насильников!

Волюшку! Да где она, волюшка? От Филарета первого до только что закопанного в землю пятого в глаза ее не видывали, слухом про нее не слыхивали.

Волюшку бы!..

– Обскажи, духовник, отцу небесному, как мы тут из века в век мытаримся, и несть исходу мукам нашим!

– Духовник обскажет!

– Али не иво исказнили каратели!

– Пожалей нас, отец, заступись пред господом богом! Али вороги лютые окончательно изведут нас во могилы, – хныкали старцы, растирая слезы, стекающие в белые бороды.

– Эко мы на радостной трапезе-то! – опомнился Варфоломеюшка. – Со жалобами да стенаниями. Не можно то, старцы. Давайте псалмом радостным усладим духовника, и он с нами ужо воспоет.

Запели.

ЗАВЯЗЬ ВОСЬМАЯ

I

Вьюжилась зима пронзительными ветрами, свинцовой полостью крыла холодное небушко, но хуже всех морозов и метелей сжимал людей страх отчаяния и боли, как будто и вправду по уезду из деревни в деревню летал антихрист, выдирая из жизни мужиков, бежавших из разгромленного повстанческого войска.

В конце ноября повстанцы толпами разбежались по деревням, не выдержав боев под Минусинском. Вьюга волком выла, заметая кровавые следы разбитого войска. Стихийно выплеснулся гнев народа, но не было у него еще достаточной подготовки, оружия, не было единого руководства, чтобы осилить ненавистного врага.

Страх отчаяния, ненависть и боль пеленали сердца.

Люди снова разбегались по тайге, прятались по заимкам, утаптывали тропы. Снег слепил им глаза, коченели руки, стыли обмороженные лица, и многие не вернулись домой, погибли. Немало повстанцев выловили и казнили каратели.

В феврале 1919 года военно-полевой суд в Минусинске вынес 87 смертных приговоров, 44 человека были осуждены на двадцатипятилетнюю каторгу. Более трех тысяч было казнено за участие в восстании. А сколько избито и арестовано – про то знает только ноченька темная!..

Станислав Владимирович Кульчицкий был повешен.

Кровавую попойку справлял в уезде есаул Потылицын. По деревням про него с ужасом говорили, будто он черный дух и весь пропитался кровью казненных. На всех экзекуциях и казнях он самолично присутствовал, поигрывая витой плеткой-треххвосткой со свинцушками. И если кого хлестал, пробивал даже шубу. Никакой истошный вопль не мог проникнуть под серую бекешу есаула. Подручным есаула по экзекуциям и вылавливанию красных был подхорунжий Коростылев.

– Я из вас, космачи, красный дух вытряхну, – обычно грозился Коростылев, приступая к делу.

Потылицын командовал пятью карательными отрядами. Но сам находился при отряде Коростылева. «Два сапога – пара», – говорили про них казаки.

За день до масленицы 1919 года с двумя эскадронами, Коростылева и Мамалыгина, Потылицын приехал в Белую Елань. Каратузских казаков отпустили на масленицу домой – пусть погуляют…

К масленице весна уселась в санки зимы и покатилась под гору, оставляя проталины на солнцепеках. Теплыми ветрами обмело куржак с черного тополя, отчего он еще больше почернел, будто за тяжкую зиму обуглился.