Конь с розовой гривой

Алёшка не дышит, вникает в разговор и, хоть ничего услышать не может, всё же понимает, что я беспокоюсь о завтрашней поездке по сено. Он обнимает меня и давит мою шею крепко-крепко. Это он благодарит меня за все тревоги и хлопоты. И я не отталкиваю его. Если бы у него был язык, он сказал бы, а так – обнимает, жмёт, и всё тоже понятно. Но вот Алёшка глубоко вздохнул, и руки его разнялись, ослабели. Уснул Алёшка. Намаялся, набегался и уснул. А я ещё ворочаюсь, шуршу лучиной, подкладываю под подушку старые дедовы катанки, чтобы выше было, удобнее, и бабушка снова приглушённым шёпотом грозится:

– Ты будешь спать, окаянный!

Я затихаю. Думаю о Лысухе, о тёмной проруби. В глазах начинают мелькать ёлки, пихты – это дорога меж торосов по Енисею, это мы уже едем по сено, и кони трусят, пофыркивают, и сани скрипят мёрзлыми завёртками, и полозья повизгивают, и напевает что-то Кольча-младший. И всё бежит, бежит зимник по Енисею, потом по лесу, с горы на гору, с горы на гору.

По сено у нас ездят далеко. Покосов возле села нет. Наше село на самом берегу Енисея, среди увалов и скал. Покосы на Фокинской речке, на Малой и Большой Слизнёвке. А наш покос на Манской речке. Манская речка впадает в реку Ману, Мана в Енисей. Мы летом были с Алёшкой на покосе, ловили хариусов в речке, гребли сено, купались. Зимой мы на покосе никогда не были. Далеко и морозно. Какой он, покос, зимою? Кто там живёт? Зайцы живут. Лисы живут. И медведи живут. Они караулят наше сено и не пускают к нему диких коз. Если козы съедят зарод, что тогда останется корове? Но медведь их не пускает к зароду. Да и увезём мы сено. Сложим на сани в большой-большой воз, до неба, и увезём. Я буду сидеть на самом высоком возу, и Алёшка тоже. А дедушка и Кольча-младший будут идти сзади, курить, на лошадей покрикивать.

Мы едем по сено. Едем, едем, едем…

Бр-р-рам! – повалился я с воза, подскочил и головой об потолок – аж искры из глаз сыпанули.

Никакого воза нет.

Я на печке. Алёшка спит. Бабушка на кухне – по-деревенски в кутье – уронила пустую подойницу и ругает кошку. Всегда кошка во всём виновата.

Я с печи долой. Заглянул в горницу – кровать Кольчи-младшего накинута одеялом. Я на полати – деда нету. Глянул на вешалку – дох нету. И понял всё. И запел…

Бабушка занимается своими делами, гремит кринками и не слышит. Я прибавляю голосу. Никакого толку. Я лезу на печку и сердито толкаю Алёшку. Он с минуту бестолково смотрит на меня.

– Ме-ме-ме! – дразню я его, будто он виноват в том, что мы проспали.

И тогда Алёшка тоже ударяется в голос. А ревёт он протяжно, как бык: «Бу-бу-бу-у!»

– И-и, я вот вам поору! – наконец не выдерживает бабушка. – Ишь чего удумали! По сено ехать! Сопли-то к полозьям приморозите, кто отдирать будет?

– А зачем тогда сулили-и-и-и?

Алёшка тянет: «Бу-у-у-у!» – разговаривать-то он не умеет, поддерживает меня только рёвом. Бабушка снова не обращает на нас внимания. А у нас уж слёзы кончаются. Алёшкино «бу-у-у» звучит уже еле-еле.

Я высовываюсь из-за косяка середней:

– Зачем тогда сулили-и-и-и?…

– Ты это что же, на бабушку родную зубы выставляешь, а?

– Ничего-о-о-о!..

– Ступай стайку чистить и ори там.

– Не пойду-у-у!

– Как это не пойдёшь?

– Не пойду-у-у!

– Я вот тебе не пойду! – Бабушка хватает полотенце и вытягивает меня по спине.

Вконец обиженный и несчастный, я лезу обратно на печку и заворачиваюсь в старый полушубок.

– Трескать идите, обозники! – через некоторое время зовёт нас бабушка.

Я не отзываюсь. Алёшка трясёт меня за плечо. Я отбрасываю его руку. Пропадите все вы пропадом вместе со своей едой! Не стану есть, тогда узнаете!

– Я кому сказала – исть ступайте! – повышает голос бабушка. – У меня делов по завязку. А ну слазьте с печки! – И она бесцеремонно стаскивает с печки Алёшку, а потом и меня, мне ещё и тычка даёт вдобавок.

Мы нехотя усаживаемся за длинный, как нары, кухонный стол. Сегодня мужиков дома нет, и потому в середней не накрывают.

– А умываться кто будет? – спрашивает бабушка. – Ну вы у меня достукаетесь, вы у меня достукаетесь! – обещает она. – Эк ведь они, кровопивцы, урос развели! Шагом марш к рукомойнику!

Согнали сонную вялость ледяной водою, и веселее стало. Едим картошку в мундирах, парным молоком запиваем, и нас ещё нет-нет да и встряхивают угасающие всхлипы.

Бабушка, пригорюнившись, смотрит на нас:

– Дурачки вы, дурачки! Ещё наробитесь, ещё наездитесь. Какие ваши годы? Вот подрастёте – и по сено вас возьмут.

– На будущий год, да? – примирительно спрашиваю я у бабушки.

– На будущий год уж обязательно. На будущий год вы уж во какие большие будете!

Я показываю Алёшке палец и толкую, что в будущем году нас уж точно возьмут по сено, и он кивает головой.

Рад Алёшка, и я тоже рад. И мы весело бежим на улицу, убираем навоз из стайки, пехалом выталкиваем снег со двора, разметаем дорогу перед воротами. Мы готовимся встречать деда и Кольчу-младшего с сеном. Мы станем карабкаться на воз, таскать и утаптывать сено.

То-то потеха будет!

Бабушка отстряпалась, сунула нам по пирогу с капустой, загнала нас на печку и вымыла пол, вытрясла половики. И в доме стало свежо и светло.