Конь в пальто

И что еще за слово коммерциализация? Вы где русскому языку учились? В университете? Хорошо вас там учили. Вопрос остается препятствием на пути. Если у вас авторы так пишут, а редакторы так редактируют, то не знаю, может быть, это у вас так принято. Но у меня на радио это не прошло бы никогда, вот вы возьмите эту статью, вот вы ее прочитайте вслух, хотя бы одно предложение. Смотрим дальше. Следующее предложение — четыре строчки. Вы вслух его прочитайте, это же невозможно, вы что, Достоевский? Вы правда думаете, что можно писать предложения длиной с товарный состав?

У него иронически подрагивают брылья.

Да. А еще я думаю, что короткие рубленые предложения читать труднее, чем длинные. И что грамотный человек в состоянии продраться через сложноподчиненное предложение с тремя придаточными. И что текстовки для радио пишутся по одним законам, а статьи в специализированном издании по другиммммммм…

Катя, спокойно, пишет на бумажке бильд Наташа, спокойно, Катя, это не имеет никакого отношения к твоим профессиональным качествам. Это он сводит счеты с Толиком.

Наташа, я могу дать вам слово, если вам не терпится высказаться. Спасибо, пока не надо. До вас еще дойдет очередь. Да, кстати, о работе бильда.

Мы стоим в курилке. Наташа курит, я подпираю стену. Я не курю. Я не курю. Я не курю даже в минуты нервного срыва. Я не курю, но я женщина на грани нервного срыва. На очередной грани очередного нервного срыва. Это мой новый начальник, мне с ним работать. А я хочу затолкать его головой в мусорницу. Я кусаю губу и смотрю за грязное окно на соседние девятиэтажки. Сладострастно представляю себе мусорницу на голове Василия Андреевича. Бычки сыплются на пол и розовую рубашку мимо его ушей и черчиллевских брыльев. Наташа, пользуясь случаем, вытирает глаза рукавом, пока я типа не вижу.

По лестнице спускается Толик. Я заранее сжимаюсь, подбираюсь, влипаю в стену.

— Девчонки, — говорит он. — Докуривайте, и я вас жду у себя в кабинете.

— Добивать? — почти храбро спрашиваю я.

— Квасить, — серьезно отвечает Толик.

Я отлипаю от стены в надежде, что не ослышалась.

— Квасить, — повторяет Толик. — Красное кипрское полусладкое из литровых коробок пьете?

— Пьем, — торопливо отвечает Наташка.

В кабинете у Толика уже сидит с пластиковыми стаканчиками вся редакция. Главный художник с красными щеками размахивает только что написанным заявлением об увольнении и рассказывает, что его позвали в другой журнал на зарплату вдвое больше.

Меня не позвали в другой журнал. В моей трудовой за последние три года пять записей, и еще два места работы туда не внесены. Наташу тоже не позвали. Она тоже мать-одиночка и со своей зарплаты еще ухитряется держать няню.

— Внимание, — говорит Толик, радостно шевеля кончиком носа. — Прослушайте важное правительственное сообщение.

Очень странно. Я начинаю подозревать, что он не такая уж сволочь. Фиг ли ж он меня мучил все это время? Или это я сама мучилась, а он и ни при чем?

— Толь, это что у тебя? — спрашивает редактор отдела политики.

— Это у меня Смена Концепции.

— Дай почитать, — кричат все.

— Сейчас я вам вслух почитаю.

В смене концепции было слово в слово то, что мне уже рассказала Тамарка. Из какого, интересно, инкубатора вылезли эти молодые люди?

— Выпьем, — подытоживает Толик. — Хорошее было «Дело». Ну и я с вами тоже прощаюсь.

— Куда, Толик, куда?

Он загадочно пожимает плечами.

О, как я хочу работать в журнале «Веселые картинки»!

Вечер. Все разошлись. Ушла даже уборщица, погудев пылесосом. С детьми сидит мама, я им звонила, они уже укладываются спать. Я допиваю пятый стаканчик кипрского полусладкого, вылив туда остатки из последнего литрового пакета. Наташа уже выбросила мандариновые шкурки, упаковки из-под нарезки и банки из-под оливок с миндалем. Мы собрали и выкинули стаканчики, вытерли липкие лужи и закрыли Толиков кабинет. Наташа умчалась отпускать няню. Никого нет. Темно. В почтовом ящике в аутлуке нет писем, на мейл.ру тоже нету, на новостных лентах нет новостей, на улице идет снег большими хлопьями. В банкомате нет денег. На посту нет охранника. На остановке нет транспорта. Я одна на белом свете. Снег вихрится под фонарями. Я пытаюсь взлететь, но остаюсь крепко прижатой к земле. Я бреду две остановки до метро, и в голове шумит красное кипрское полусладкое, и сверху сыплются хлопья, и мне еще ехать до дома час двадцать минут. В темном метро и на долгом троллейбусе, если повезет — в маршрутке. Зимой я даже летать не могу. Но я все равно уйду с этой работы.

Ставок нет