Конь вороной

Итак, совершилось. Мы уходим. Чего я достиг?.. Позади - родимая глушь, впереди - чужая граница. Где Москва? Где мечты о Москве?

Вот опять запорошенный инеем бор, звон удил и ровный топот копыт. Вот опять пофыркивает Голубка и поскрипывает кожей седло. Вот опять привычное, - нет, новое, столетнее, утомление. Уланы не поют больше... Я обернулся на их немногочисленные ряды. Вреде едет понуро, нахохлившись в летней шинели. Так же понуро едет Егоров. Один Федя не теряет бодрости духа. Он поднял меховой воротник. Ему тепло. Он мурлычет себе под нос:

Как были мы на бале,

На бале, на бале,

И с бала нас прогнали,

Прогнали по шеям...

Я командую:

- Рысью... ма-арш!..

II

3 июля

Груша сидит на траве. Она в розовой кофте. Вечереет. В теплом воздухе комариный звон.

- Груша, узнала?

- Узнала.

- Сколько их?

- Да трое всего. Стоят в четвертом дворе, направо. С утра самогонку пьют.

- Городские?

- Городские, из Ржева. Один рыжий, фабричный. Другой лохматый, будто из духовного звания. А третий вроде как писарек.

- Из исполкома?

- Да, гады... С бумагой и винтовки при них. Сказывают: утят считать будут.

Она смеется - скалит белые зубы. И, рассмеявшись, закрывает локтем лицо.

- Груша, не страшно?

- Чего страшно-то?.. Я их и сама придушу. Ночью подкрадусь и придушу. Всем троим цена три копейки.

- А расстреляют?

- Не расстреляют небось... Я в лес убегу. К тебе.

Я сажусь рядом с ней. Она потупилась. Потом несмело отстраняет меня рукой:

- Барин... Голубчик... Увидят...

4 июля

Мы четвертую неделю в лесу. У меня двадцать шесть человек - "шайка бандитов". О нас сложилась легенда. Говорят, что нас две дивизии, что мы взяли Калугу, что мы идем на Москву. Стоустой молвой разносится слух, что пришла наконец своя, мужицкая, власть и карает "бесов". Вся округа нам верит. Я бы мог поднять и Столбцы, и Можары, и Зубово, и Сычевку. Но я не знаю времен и сроков.

Я сегодня встал на заре и пошел без дороги. Под ногами папоротник и мох, над головою прозрачное, омытое ночным дождем небо. Еще утро, еще солнце не греет, а уже гудят над дикой малиной пчелы. Я слежу за ними прилежным глазом. Они живут короткое лето, мы - короткую жизнь. Они трудятся, мы - воюем. Они оставят медовые соты, мы... Что мы оставим?..

Я "зеленый". Я скрываюсь в зеленом лесу. Я счастлив. Я счастлив, потому что слуга России.

5 июля

Поздним вечером, огородами, мы подходим к Столбцам: я, Егоров и Федя. Сильно пахнет укропом и коноплей. Сияет луна. В лунном свете высокая тень - Груша в белом платке. Она шепчет:

- Сюда идите... Сюда.

Она проводит нас напрямик, задами. У четвертой избы, направо, я осторожно стучусь в окно.

- Кто там?

- Выдь на минутку, хозяин.

Щелкнул засов, из-за двери просунулась голова. Я узнал "лохматого из духовного звания". Он огляделся вокруг и почесал поясницу.

- Товарищ из Ржева?

- Да... А ты кто такой?

Я не ответил. Я поднял руку и, не целясь, нажал курок. Блеснуло желтое пламя, по крыльцу пополз дым... Я не вошел. Вошли Егоров и Федя. Все так же сияет луна... На пустынной улице, у ворот, стоит Груша. Ее губы полураскрыты. Она дышит часто и тяжело. Но она не уходит. Я говорю:

- Иди домой, Груша.

Она вздрагивает:

- Нет... Чего уж?.. Я обожду...

6 июля

Егоров мне говорит:

- Мы вошли, а он как бросится на меня... Руку прокусил, рыжий черт... Ну, этого Федя живо вывел в расход. А другой, паршивец, на полати залез, трясется: "Простите, православные, Христа ради..." Я говорю: "Конец твой пришел, богу молись, сукин сын". А он все свое: "Верой и правдой буду служить, книжки буду для вас печатать..." У него морда в крови и глаз на нитке висит, а он про книжки толкует. Смехота!.. Тоже, сочинитель нашелся...

Полдень. Парит. В лагере пусто. Кто на часах, кто в разведке, кто спит. В тени, под широким кленом, "бандиты" играют в "акульку". Заправила, разумеется, Федя. Он посмеивается, подмигивает и жулит. Он никогда не остается "акулькой": "Уж такой, значит, фарт..." Егоров угрюмо смотрит. Смотрит он долго, потом с негодованием плюет.

- Тьфу! Табачищем воняют, картами дьявола тешат. Нехристи. Ужо погодите: будете в вечном огне гореть. Не простит господь грехов ваших!..

8 июля

Иван Лукич - бывший советский "работник". Вчера он заседал в "исполкоме", зубрил для "экзаменов" Маркса и беспрекословно повиновался "ВЦИКу". Сегодня он с нами, в лесу. Он невысокого роста, но широк и крепок в плечах, - ладно скроен, неладно шит. Он сын дьячка, выгнанный за "неблагонадежность" семинарист. Он пришел ко мне один, без оружия, миновав сторожевые посты, и начал с того, что заявил мрачно:

- Я должен предупредить, что я большевик.

Я с любопытством взглянул на него.

- Хочу стать зеленым.

- Большевик и - зеленый?

- Да. Довольно побаловались. Хорошего понемножку... Ведь рано или поздно, все равно ваша возьмет.

- Чья "наша"?

- Да мужиков...

Мне понравилась его откровенность. Я дал ему браунинг и винтовку и, платя его же монетой, сказал:

- Вы знаете, мы не только вешаем, но и грабим.

- Коммунистов?.. Так им и надо.

- Почему надо?

Он нахмурился.

- Я поверил им, как дурак... А они все наврали. Подлецы. Никому жить не дают. В свой карман норовят, - и только.