КОНАН. ГЛАЗ ЭРЛИКА

Стоило мне только раз увидеть ее, цветущую, как весна, и я полюбил, я возжелал ее со всей дикой страстностью, присущей моему народу. И по меркам собственного народа Тарамис была прекрасна, а уж для меня она и вовсе стала идеалом красоты и воплощением желания. Я смотрел на нее, и голова моя кружилась, а в ушах грохотали боевые барабаны. Любовь? Страсть? О да. Но что понимает в этом Джеймс Эллисон? Разве доступна любовь хилым современным людишкам? Вам достались лишь руины страсти, пылавшей, когда Земля была юной; бледные отсветы пламени, некогда сотрясавшего миры; страсти, что опрокидывала королевства, сметала племена и народы, разрушала города и цитадели... так было в эпоху юности Земли. И я, мужчина из юного мира, любил так же, как жил, как убивал и странствовал. Я готов был ради завоевания своей избранницы свергать королей и низвергать империи, крушить врагов в жестоких схватках — и пусть кровь неприятелей струится по моим пальцам и отдаются в ушах отчаянные крики умирающих! Но довольно. Тот далекий век был суров, бесхитростен и прост, а для меня он стал временем любви Тарамис и Косматого ужаса.

Когда я научился говорить на языке Амелии — а это не заняло много времени, ибо язык был прост, а кельты всегда, даже в те смутные времена, были полиглотами, — то я попросил ее руки... Попросил? Нет. Кельт никогда никого ни о чем не просит, даже у собственного вождя. Я потребовал ее и, если бы ее отец высмеял меня как безродного бродягу, немедля учинил бы кровавую бойню в его дворце-хижине, прежде чем его охрана успела спохватиться. Жажда обладания Тарамис раскаленной головней жгла мне грудь.

Но старый король Джогах не смеялся. Он теребил свою длинную бороду и смотрел то на меня, то на своих воинов. Наконец он сообщил мне о своем решении. И надо сказать, пройдоха устроил так, что в любом случае не оставался в проигрыше, ведь если я потерплю поражение, он избавится от беспокойного, буйного гостя, а если я сумею победить, настанет конец ужасу, раскинувшему свои крылья над его страной с незапамятных времен.

Будучи Джеймсом Эллисоном, я часто удивлялся, в каком далеком краю обосновались амелиане. У них сохранились малопонятные древние легенды о долгом путешествии с Востока. В своих странствиях я встречал людей родственной им крови, но уже основательно отличающихся от них. А в современном мире и вовсе не осталось народа, который впитал бы их черты, даже среди тех помесей, в которые превратилось большинство наций современности. В общем, с точностью нельзя сказать, что же это за племя. Предки их пришли в долины Амелии за сотни лет до описываемых событий и встретили там мрачную вырождающуюся расу волосатых существ, несколько напоминающих людей, но ужасающе безобразных. Война была долгой и кровавой, но в конце концов люди победили, а человекоподобные чудища укрылись в неприютных бесплодных холмах, откуда еще целое столетие устраивали вылазки.

Представители деградирующей расы принимали все более странные, кошмарные формы. Апофеозом этих мутаций и метаморфоз стал Косматый — так звали его жители Амелии. Последний из своего народа, он обитал где-то в зловещих холмах. Страшилище из страшилищ. Даже в лучшие свои годы недосягаемо отстававшие от людей по развитию. Из своего логова высоко в холмах он время от времени обрушивался в долины, унося людские жизни, дьявольски жестокий и по-звериному хитрый. Отряды, посланные уничтожить его, не возвращались назад, если не считать редких несчастных, сошедших с ума от пережитого ужаса.

Голова этого доисторического демона и была той ценой, которую я должен был заплатить за Тарамис.

С первым лучом нарождающегося рассвета я простился с деревней и тронулся в путь, а юноши выдували из камышовых флейт печальные трели погребальных песен. Но я, Бракан-кельт, не собирался умирать, я уже побывал во многих жарких схватках и теперь весело смеялся, когда ворота поселения захлопнулись за моей спиной.

Всю свою жизнь я пользовался одним и тем же оружием — мечом, который люди прозвали Крушителем Черепов. О, я мог бы спеть целую сагу об этом сверкающем клинке1 Он блистает сквозь толщу истории звездой ратной брани и кровавой сечи. Не было на свете мечей, равных ему, нет и никогда не будет. То был меч Голиафа, — и именно им Давид снес с плеч его гигантскую голову на залитом кровью поле. То был обоюдоострый меч ислама, играющий с солнечными лучами в руках пророка Мухаммеда. Странными путями он опередил мусульман в Европе. С этим клинком в руках погиб Роланд в ущелье Ронсеваль. Ричард Львиное Сердце обладал им, даже не подозревая, что владеет тем самым знаменитым мечом Дюрандаль, о котором слагал песни Блондин. Акбар прорубил себе с его помощью путь к имперскому трону. Это был меч Аттилы, и ныне он украшает стену дворца одного афганского принца, дожидаясь того дня, когда Судьба позволит ему снова выскользнуть из ножен и всласть напиться хмельного вина человеческой крови.