Конан и дар Митры

Животные, делившие с ним рабскую участь, помнили. Помнили минувший день, и тот, что предшествовал ему; помнили свои клички, помнили жгучие удары бича, вкус травы и соли, тепло ночи и палящий дневной жар. Человек же не ведал ни о чем, не знал ни имени своего, ни прошлого, не думал о будущем, не сознавал настоящего. Тянулось время, отсчитываемое десятками, сотнями, тысячами шагов; мгновения складывались в дни, дни - в месяцы, месяцы - в годы. Так, во всяком случае, показалось бы тому, кто захотел бы понаблюдать за бесконечным кружением невольника; возможно, ему почудилось бы, что прошла целая вечность. На самом деле минуло лишь две или три полных луны.

Мерно поскрипывал ворот, плескала вода, переливаясь в деревянный желоб, с тихим перезвоном стекала в облицованный камнем бассейн. От него тянулось пять или шесть канавок, тоже в камне - чтобы драгоценная влага не уходила зря в сухую землю. Потом эти арыки ветвились на совсем крошечные и исчезали среди серых древесных стволов; капля за каплей вода просачивалась к корням, даруя пальмам кохт их призрачную и дремотную жизнь. День за днем порывы жаркого ветра трепали редкие пыльные кроны деревьев, день за днем наливались темными соками гроздья небольших плодов в крепкой кожуре, день за днем солнце струило с небес свои безжалостные лучи, накаляя скудную почву Арима.

Невольник не замечал ничего. Он не воспринимал бег времени; и чувства его, и разум были погружены в странный полусон, сменявшийся ночами неглубокой дремотой. Ночью ему полагался отдых. Надсмотрщик провожал раба в загон, где теснились мулы и где в одном из углов было отведено ему место; там лежала охапка жестких пальмовых листьев и ждали надтреснутый горшок с водой да миска каши из полупроваренного пшеничного зерна. Равнодушно двигая челюстями, раб поглощал свой жалкий ужин, выпивал воду и, закрыв глаза, валился ниц.

Он был на диво покорен, и надсмотрщик не боялся этого черноволосого исполина, крепкого и сильного, словно десяток быков. Вначале любой, кто видел его и мог оценить чудовищные мышцы и небывалый для обитателей Дамаста рост, чувствовал невольный страх; однако, понаблюдав за пленником, он пришел бы к заключению, что разума в этом огромном теле не больше, чем у младенца. Возможно, и меньше; подобно младенцу, гигант ел и спал, однако никогда не улыбался и не издавал никаких звуков - хотя бы бессмысленного рычания или стона. Нет, надсмотрщик, низкорослый кривоногий мужчина с сыромятным бичом, уже не испытывал перед ним ужаса; этот раб превратился для него в такую же бессловесную скотину, как мулы и быки.

Ночами невольник плашмя лежал на груде пальмовых листьев, дыша размеренно и тихо. Иногда - очень редко - он начинал скрипеть зубами; то были единственные звуки, долетавшие до чуткого уха надсмотрщика. Вначале они беспокоили кривоногого, и он, прихвативши бич и крепкую дубинку, отправлялся взглянуть на раба. Но тот явно спал, не притворяясь и не замышляя ни бунта, ни побега; вероятно, такие вещи даже не приходили ему в голову. Ему что-то снится, думал надсмотрщик, неторопливо возвращаясь к своему шалашу; снятся сны о прошлом, о днях, когда этот бессловесный был человеком. Или он и уродился таким? Глыба мышц и крепких костей без проблесков разума? О, лучезарный Матраэль, - размышлял кривоногий, откладывая дубину и плеть и вновь умащиваясь на своем ложе, - тяжела длань твоя, когда ты караешь смертного!

Как и все жители Дамаста и Селанды, надсмотрщик считал, что любое уродство является карой Матраэля, великого многоглазого божества. Солнце и луна были его зрачками, золотым и серебряным; но, кроме них, бог озирал землю и множеством глаз поменьше, что загорались каждую ночь на небесах. Он видел все; и, посылая людям благие или зловещие знамения, направлял и предостерегал их. Уже погружаясь в дремоту, кривоногий надсмотрщик подумал о том, не является ли встреча с пленником, скрежетавшим сейчас зубами в темноте, каким-либо предзнаменованием, направленным лично ему. Вряд ли, мелькнула мысль; он всегда почитал Лучезарного и, выполняя свою неприятную работу, старался не проявлять излишней жестокости.

Невольник, распростертый на сухих пальмовых листьях в полусотне шагов от хижины кривоногого, вцепился зубами в руку. Он по-прежнему не открывал глаз, не в силах стряхнуть дурман сонного забытья; сейчас спокойное дневное беспамятство казалось ему блаженством. Он так и не мог вспомнить ничего, но странные картины, плывущие под сомкнутыми веками, терзали раба, словно раскаленные железные прутья, пронзающие мозг.