Конченые

Мир начинает двигаться в ритме нашей музыки.

24…

Бардина говорит, что любит читать. Она читает как маньяк и ненавидит тех, кто читает мало. Бардина ненавидит меня. Она читает Аристотеля и Канта, Акунина и Толстую, – и всех вместе. Принцип, по которому она отбирает литературу, мне не ясен. Бардина – всеядна. Если вместо деревьев и асфальта, домов и облаков просто развесить тексты, описывающие эти явления, ей стало бы проще жить. Об – ла – ко, де – ре – во.

– Бардина!

– Что? – Бардина не поднимает глаз из книги.

– Бардина, зачем ты столько читаешь?

– Глупый вопрос. Я хочу быть в контексте мировой культуры – отвечает Бардина.

– А зачем тебе быть в контексте?

Бардина недовольно смотрит на меня:

– Хотя бы для того, чтобы знать, что я тоже есть!

– А зачем, Бардина, тебе быть в этом контексте? – не унимаюсь я.

Она не отвечает.

– Ну, зачем?

– Ты – дура – говорит Бардина.

– А Урюкова – дура?

– Урюкова – нет. Урюкова – образованный человек. Иногда говорит дельные вещи.

В аудитории висит золотая пыль. Народу еще мало. Мы пришли раньше всех.

– Урюкова сказала, что мы все умрем – напоминаю я.

25…

Папа сказал мне что, я – выродок…

А я всего лишь изложила ему суть проблемы:

– У мамы однокомнатная – разменивать нечего. А у тебя три… К тому же по закону… Я же тут прописана…

Папа зашипел, как переспевший чайник. Я доела бутерброд и поспешила уйти.

Вот раньше была очередь на квартиры. Люди стояли в ней, переминаясь с ноги на ногу, и мысленно, заранее грелись в своих бетонных кубах. Стояли, изредка переругиваясь, как зимние вороны у помойки, и ждали… И была перестройка.

Перестройка – Советский Союз – демократия – капитализм – я кручу калейдоскоп – времена и события складываются в узоры. Красный, синий, белый, голубой… Безупречный рисунок крошится – принимает другие формы. Там, внутри, в конце хрустального тоннеля, где свет и царство чистых цветов – живет моя страна, она поднимает свой честный флаг над моей головой и выдает мне новенькую квартиру. Из чайника выпаривается вода – становится душно – влажная духота успокаивает и согревает. И, главное, ждать и не рыпаться. Жрать свой бутер – а вечером смотреть свое ток-шоу. А потом кто – нибудь да умрет – и освободит жилплощадь… А волшебная труба манит яркими цветными штучками – драгоценные камни таятся на ее дне – и я ломаю, бью трубу о булыжники нашей самой красной площади на земле – и высыпаются из калейдоскопа кривые пластмасски и стекляшки. И я закрываю глаза, и говорю тихо – тихо, как страшное заклинание: «Пу-тин»; и новое государство, тихо хрюкая, как дрожжевое тесто, вылезает из медной кастрюли и ползет к моим ногам. И я кричу «Горшочек, не вари!» – а оно хрипит: «Откройте мне веки!», а я трясусь от страха: «Раз, два, три – нет игры!», – а оно брызжет мне в глаза густым сладким молоком и открывает надо мной темный зонт.

«Ты – выродок!» – говорит мне отец.

26…

От «бати» мы ушли. Все было долго. Мы бродили вдвоем между двух домов – носили вещи в новое жилище. Вот я с лампой в руках – мне стыдно – и я иду, пряча лицо за пластмассовым светильником. Сзади тащит пакеты мама. Пакеты неприятно хрустят и просвечивают – люди смотрят на нас; а завтра у меня контрольная, и снова будет три. Становится легче, когда двери лифта закрываются – он прячет нас в своем металлическом брюхе, – и мы молча едем на далекий, девятый этаж. Мне кажется, что сейчас откроются двери и мы выйдем на теплое поле, – бросим лампу и пакеты, которые стыдно просвечивают свое содержимое, – и побежим…

Я уже лежала в кровати, когда отец возвращался домой.

В щели под дверью я вижу тени его ног и, затаив дыхание, жду, когда они исчезнут. Но они не исчезают – в моей комнате включается свет – и я, щурясь, достаю дневник для внеплановой проверки. Мама стоит испуганная и усталая, больше меня, надеясь, что в дневнике и тетрадях все хорошо: «почерк красивый, оценки хорошие, дневник заполнен…».

Пока я боялась – я много врала. Врала по поводу и без повода, врала, забывая собственную ложь, и разоблачая саму себя. Меня часто вызывали к директору, писали замечания в дневник, отчисляли из школы… В школе учились благополучные дети, которых я не любила, а родители этих благополучных детей не любили меня.

Отец часто извинялся передо мной. Он сажал меня на колени и говорил, что «он устал, и он – не идеальный… Что он – честный человек, и никогда не обманет». В тот день, когда его ложь стала очевидной, – перестала врать я. Трезво оглядевшись вокруг, я решила, что пора заканчивать бессмысленную, тупую, жертвенную жизнь.

– Мама, давай разводиться – уверенно говорю я.

Мама грустно смотрит на меня:

– Тебе плохо живется?

Я иду собирать вещи.

А она тихо сидит, закрыв лицо руками. Будто она и впрямь только теперь поняла, что все невозможно плохо, что стены между комнатами не такие уж толстые, что я вздрагиваю, когда из соседней комнаты доносится резкий звук.

Потом вернулся отец. Я с удивлением обнаружила, что больше не боюсь…