Кондор улетает

Роберт проснулся, резко вздрогнув, почти подскочив. Старик сидел на прежнем месте, только теперь возле него стоял поднос с завтраком и в комнате пахло кофе. За окном начинало светать — позади мохнатого хохолка пальмы восточный край неба стал зеленоватым.

— Почему вы меня не разбудили? Я же проспал всю ночь.

— Когда ты спишь, нам спокойнее.

У Старика грустный вид, решил Роберт. Или он просто устал?

— Ну, мне пора.

— Сядь, — сказал Старик.

— Я ведь ушел от вас.

— Нет, — сказал Старик. — Сегодня ты отправишься на поезде в Чикаго, а оттуда в Денвер.

— Мне надоело ездить взад и вперед.

— Останься тут, — сказал Старик, — и тебя убьют.

Роберт молча глядел на Старика, стараясь понять.

— Я дорого заплатил за твою безопасность, — сказал Старик, — и не хочу, чтобы эти деньги пропали зря. — Он медленно поднялся с кресла. — Ты слышал наш разговор, и вопреки мнению Ламотты я вовсе не люблю терять деньги… Иди побрейся, если хочешь, но из дома не выходи. А я разбужу дочерей и скажу, чтобы они собирались.

Роберт замигал:

— Дочерей?

— Нам всем полезно отдохнуть. Скоро школьные каникулы, и монахини позволят девочкам недоучиться месяц.

— У меня трещит голова, и вообще мне скверно, — сказал Роберт. — Куда мы едем?

— В следующий раз не пей так много, оттого что перепугался, — сказал Старик. — А едем мы на Запад и весь его осмотрим. Может, я куплю там ранчо.

Они осмотрели весь Запад, как и обещал Старик, — от Монтаны (где он купил-таки ранчо: «Я иногда не: прочь поохотиться») до Аризоны, где они добросовестно обозрели Рио-Гранде. Несколько месяцев они старательно путешествовали: тряслись верхом на лошадях по каменистым дорогам, пробирались на мулах по таким узким и опасным тропинкам, что у Роберта кружилась голова и он закрывал глаза, тащились по узкоколейке к заброшенным рудникам, мчались в комфортабельных поездах по необъятным просторам, где час за часом взгляд не встречал ничего. Роберт помнил бесконечные, похожие как две капли воды горы и цветы на их склонах — водосборы, трогавшие его своей тощей уродливостью (что-то со мной не так, говорил он себе, если я начинаю придавать значение цветам), снежно-белые от лунного света песчаные равнины, кучи камней, увековечивавшие рождения, смерти и сражения. И ветры — секущие сухие ветры. Старик любил горы, а шум ветра вызывал у него мягкую, задумчивую улыбку, словно он что-то вспоминал.

Роберту от этих ветров становилось не по себе. И от Тихого океана тоже. Они поехали в Сиэтл, а потом в Портленд («Я еще их не видал», — сказал Старик) и по дороге совершили специальную экскурсию, чтобы посмотреть Тихий океан. Они стояли на краю голого осыпающегося обрыва и глядели вниз, за коричневую полосу, пляжа, на океан. Его поверхность то вздувалась, то опадала, словно он дышал. С того дня Роберт больше никогда не видел Тихого океана — ему отчего-то чудилось, что это было бы опасно.

Они путешествовали почти четыре месяца, и за все это время Старик ни разу не заговорил с Робертом о делах. Иногда появлялся Морис Ламотта, но, переночевав, тут же уезжал назад. Даже телефоном Старик как будто совсем не пользовался. Как он и сказал, это был полный отдых.

Когда они вернулись в Новый Орлеан, Роберт был женихом Анны, дочери Старика.

Он сам не знал, как это произошло. Ему помнилось, что он подумал: «Ей семнадцать, блузка спереди так и топорщится — пора бы ей замуж». Однако он совершенно не помнил, как предложил ей стать его женой. Но конечно, было именно так — не сама же она предложила, чтобы они поженились, в этом он был уверен. Слишком она была кроткой и благовоспитанной. Даже голос у нее был нежным и тихим: он словно еще звучал, когда она переставала говорить.

Роберт недоумевал. В ней не было никакой смутности, молчаливости. Она говорила ясно и умно. Как и отец, она любила горы — Роберт чувствовал, как она дрожит от возбуждения, когда смотрит на них. Она была молода и красива, а ему все время казалось, что она вот-вот обернется клубом дыма… и исчезнет.

Вот, наверное, почему, думал Роберт, уже устав от этих отвлеченных размышлений. Надо попробовать…

Он женится на этой красивой девушке. Хватит с него сырых садов и ожидания в темноте.

Он попытался представить себе, как это бывает, когда дома тебя ждет жена. Собственный дом. В первый раз. Даже когда была жива мать, они ютились у родственников. Дома дядей, теток и бог знает кого еще — все они были чужими и пахли другими людьми. Теперь его дом будет пахнуть только им, им одним. Будет принадлежать ему, и никому другому.

Старик, казалось, не радовался и не огорчался.

— Анне уже пора замуж. — Вот все, что он сказал.

И сама Анна как будто ни в чем не переменилась, только на смуглых гладких щеках появились пятнышки легкого румянца. Порой, когда она клала руку на локоть Роберта — мягкий, нежный жест, — в его тело ввинчивалась спираль судороги. И после двух-трех таких случаев он решил, что влюблен в нее.