Кондотьер

– Капитан-лейтенант Станиславская, но чести, извини, не имею: отдала Дмитрию-покойнику на брачном ложе. Подробности рассказать, ну, типа, куда он и что я? Нет? Сама знаешь? Вот и ладно. Говорить можешь?

– Да пошла ты!

– Можешь, – в голосе удовлетворение, в глазах – смех. – Хочешь подраться?

– А вдруг захочу? – говорить было тяжело и больно, но и пасовать не хотелось.

– Что такое «китайская рука»[7], знаешь?

– Допустим.

– Дзесинмон, черный пояс. Хочешь попробовать? – Но вопрос такой возможности не подразумевал.

– Не хочу.

– И правильно, – кивок, улыбка. – Сядь, кукла! Слушай! Не перебивай. Пока… пока я не сломала тебе пару костей, ты можешь выйти отсюда целой и свободной. Потом только боль, Шлиссельбург и виселица. Но не сразу. Будь уверена, я получу тебя в свою собственность на столько, на сколько захочу. Подробности объяснять?

– Чего ты добиваешься?

– Правды, как ни странно. Помнишь у латинян? Правда и ничего кроме правды. Хорошо сказано. Лаконично и по существу. Кто такой Генрих?

– Ты же знаешь, полковник Шершнев.

– А это что? – кивок на портрет.

– Ты же видела, я сама об этом портрете ничего не знала! Ни вчера, ни сегодня.

– Допустим. Второй вопрос, зачем он здесь?

«Ну, вот мы и дома! Не надо было мне с ним идти! Ох, не надо было!»

* * *

Вход со двора оказался вполне цивилизованным. Не черная лестница, одним словом. Вернее, черная-то черная, но только по происхождению, а по нынешнему статусу давно уже обычная – для клиентов, не желающих мелькать перед фасадом. У каждого ведь своя история, и не все любят рассказывать о себе любимых в полный голос.

Генрих поднялся по лестнице, осмотрел не без любопытства тяжелую дубовую дверь с бронзовой пластинкой – «Частный поверенный, доктор права Поливанов В. Г.» – и нажал на кнопку звонка. Ни во дворе, ни на лестнице никого не оказалось: ни охраны, ни самого ничтожного наблюдателя. Оставалось гадать: или у них здесь все по высшему разряду устроено, с телекамерами и группами огневой поддержки, спрятанными за темными окнами чужих квартир, или, в самом деле, предполагается приватная встреча на нейтральной территории. Могло случиться и так, особенно если игра только начинается и главные действующие лица не решили пока, когда и как им выходить из тени.

Дверь открыл сам Иван. Показался в проеме, медведеподобный, сутулящий широкие покатые плечи, иронично-дружественный.

– Ага! Это ты, стало быть! Ну, здравствуй, Генрих! Обнимемся?

– А без этого никак нельзя? – вопросом на вопрос ответил Генрих. – Здравствуй, Иван!

– Входи.

– За тобой.

– А дверь закрыть? – усмехнулся Иван.

– У тебя замок с собачкой, – улыбнулся в ответ Генрих, – сам захлопнется.

– Умный ты, Генрих, и при оружии. И вообще чужой стал, неискренний…

– Тебе напомнить, где я свою искренность оставил?

– Мне жаль.

– Мне тоже.

Между тем, они прошли через просторную приемную, но в кабинет частного поверенного входить не стали, хотя контора была абсолютно пуста – ни одного свидетеля, а вышли через боковую дверь в коридор и прошли по нему до глухого закутка, где располагался небольшой конференц-зал. Просторная комната с плотно занавешенными окнами, длинный матовой полировки стол, обставленный стульями с высокими спинками, буфетная стойка в углу.

– Кофе, чай? Немного коньяку?

– Спасибо, я возьму сам, – Генрих уверенно прошел к стойке и стал изучать этикетки.

– Ну, я тебя обслуживать и не собирался, – Иван тоже подошел к буфету, двумя пальцами «выдернул из строя» высокую узкую бутылку с блеклой этикеткой, взвесил на ладони. – Вкус у Поливанова дерьмовый, честно сказать. Парвеню[8]. Но вот этот вроде бы неплох. Сорок седьмой год, как полагаешь?

– Плесни, узнаем, – пожал плечами Генрих.

– Тебя позвал Варламов. Что предложил?

– Скажи, Иван, ты все еще играешь на виолончели? Выступаешь?

– Играю. Хочешь послушать?

– Не сегодня, – Генрих взял со стойки бокал, чуть взболтнул, понюхал. – Так ты выступаешь?

– Только в частных домах. Не люблю, знаешь ли, публичности.

– Тогда и начинать не стоит, – Генрих отпил немного. Вкус ему понравился, но сказать определенно, хорош ли коньяк, он не мог. Когда-то умел, но все позабыл. Время и обстоятельства не способствовали.

– Я готов изменить жизненные принципы, – Иван тоже выпил и находился теперь в некоторой задумчивости. Словно бы оценивал свои ощущения. – Так зачем ты понадобился Лаговскому?

– Спроси Бекмуратова, он и сам должен знать, и поболее моего.

– Конспиратор!

– Иван, я к тебе в гости не напрашивался. Есть что сказать, говори.

– Все еще обижен!

– Полагаешь, не за что?

– Я ничем не мог тебе помочь!

– Спорное утверждение.

– Бесспорное, поскольку я могу свои слова подтвердить фактами. Завтра, максимум послезавтра получишь это дело со всеми потрохами. Мне сказали, там две картонные коробки гадостей и подлостей, и все они твои. Договоримся или нет, делай с этим хламом все, что заблагорассудится. Сожги, и следов не останется. Но прежде почитай, я за свои слова отвечаю!

– Серьезный ход, – согласился Генрих и сделал еще один глоток.

«И ведь, похоже, не врет».