Кондратий

И опять, проходя, насунул внуку шапку на лицо. Уже из-за забора крикнул:

— Она велела еще пачки три-четыре геркулеса для собаки привезти, да я замотался.

Здесь где-нибудь купишь, его везде навалом.

И рванул с места. Прежний шофер был пожилой, солидный, слова лишнего не скажет зря, сидит в машине хоть час, хоть два: ждет, газетку читает. Старой выучки. И возил потихоньку. А этот не успел за руль сесть, уже левое крыло сменили. И не виноват.

Старик разложил саженцы. Под пальцами, под корой ощущалась жизнь. Живы. Бирок — ни одной, проволочки от них остались, поди догадайся, какой сорт. По цвету коры определил: две — летние, две — зимние. Зимние — за дом, от чужих глаз подальше.

И у каждой попорчена кора. Брал пассажиров, грузил вещи, углами чемоданов посбивал.

Он промыл ранки медным купоросом, каждую замазал садовым варом, некоторые еще и тряпочками завязал. И все, что делал, объяснял внуку бессловесному, с ним разговаривал. Потом прикопал саженцы в сырую землю, полил: должны бы ожить.

А его саду было бы теперь восемнадцать лет. С тех пор, как сын продал дом, он туда не заглядывал, не растравлял душу. Кто-то и этой осенью снимал урожай яблок.

Сын сказал: «Мы едем, не загадываем, что нас ждет. А ты сад пожалел…»

Старик переоделся в рабочую одежду, подточил лезвие лопаты, ножовку наточил, взял топор. Горько запахла живая кора, когда зубья ножовки взрезали ее. Пахла белая, полная соков древесина, брызгавшая из-под пилы. Он отрезал скелетные ветви и относил, отрезал одну за одной и относил. Оставил два ствола, как два столба.

Первая яблоня поддалась легко. Ребром лопаты он оббил с вывернутых наружу корней, обтряс землю, попробовал взвалить на плечо — стар стал, силенок не хватило.

Волоком оттащил ее и, задохнувшись, сел на поваленный ствол, рубашка на спине была вся мокрая. Закурить бы сейчас. Но курить он бросил лет пять назад, сильно кашель донимал. А другой раз хотелось затянуться, ночами снилось: курит и не накурится, не надышится никак.

Над вершинами деревьев, уходящих ввысь, небо было осеннее, густо-синее. И бездонное, когда смотришь вот так снизу, вдоль стволов. Он словно впервые его таким увидал. Жил, глаз от земли не отрывая, а умерла Аля, и что-то надломилось в нем. Слышал он тогда шаркающие ее шаги, в ту ночь, но не позвала, не потревожила, что хотела сказать, унесла с собой.

Он и к работе с тех пор потерял интерес. Работал по привычке, всей жизнью воспитанной. Однажды слышал, как Екатерина Аполлоновна говорила гостям: «Так, как он сделает, здесь не сделает никто, можно не проверять. Это у них в крови».

Культурные люди, полмира объехали, а все равно — «у них».

В тот приезд она хотела позвать Алю помыть окна в даче, узнала, что уже нет ее, и пришла выразить сочувствие. Он лежал на топчане ничком, не встал, когда она вошла, сел только, слушал, не слыша, что она говорит.

— Я у вас доски брал, — сказал он. Обрезки тех досок, из которых он сколотил гроб, валялись за сараем. — Я заплачу за них.

— Что вы, что вы! — замахала она белыми руками. — Но вы нас не бросите теперь?

Они опять собирались в длительную командировку.

— Не выгоните, будем жить.

Он теперь вперед не загадывал.

А как тогда с двумя сыновьями строил он дом на долгую жизнь вперед. Аля отговаривала, дом доброго слова не стоил: нижние венцы подгнили, пол проваливался, крыша текла, до чего ни дотронься, все менять надо. Но двери… С детских лет запомнились ему двери: высокие, филенчатые, покрашенные белой эмалью, на бронзовых петлях, и бронзовые начищенные ручки. Отцовское лицо он так живо не помнил, как эти белые двери; отец открывал обе половины, входил… И печь кафельная, точно такая у них была. Разве это объяснишь?

Он купил этот дом задешево. Был он тогда еще в силе, и оба сына здоровые, умелые, хорошо им было работать втроем. Все сделали сами, и крышу покрыли цинковым железом, и полы настелили, год дали просохнуть, прилежаться и согнали плотно. На этих полах внуки пробовали первые свои шаги. А на участке, где и картошка не росла, только в ботву тянулась, так тенью лип накрыло его, посадили сад, по одной, по одной изведя липы, сложив из них огромную поленницу дров, золой от костра удобрив землю.

Ранним утром, когда все в росе, пошлет он, бывало, внучат подобрать паданцы, и волокут полную корзину холодных, мокрых яблок.

Застудился он, когда чистил колодец. Сыновей не захотел снимать с работы, нанял пьянчужку здешнего, поставил у ворота, а сам, в телогрейке, в шапке, в сапогах, спустился вниз. Аля звала его, но он не любил бросать дело, не докончив. И простыл. Да так, что думали, уже не поднимется. Вот тогда и переписал он дом на старшего сына. Представил, как начнут делить, чего доброго и мать лишней окажется, станут сживать ее со света. А так будет жить бабушкой при внуках.