Кондуит. Три страны, которых нет на карте: Швамбрания, Синегория и Джунгахора

– Поедешь, у-это, к нам? – спросил Дэлихьяр.

Она молчала. До этого вечера никто и никогда не называл ее Тосей. Звали Пашухиной, Тонидой, Торпедой, Тонькой-Боеголовкой, иногда – Тоней. Но вот Тосей назвали в первый раз.

Нет! Она вспоминала сейчас не дразнилки, которыми ее изводили в детдоме мальчишки, и не старые обиды, а их было немало, и не те трудные дни, когда они переезжали в новое помещение детдома и два дня было холодно в сырых стенах, да и с едой тоже было плохо: так как кухня еще не работала, приходилось есть все холодное, и был скандал в роно. И не то вспоминала она, что ей выдали однажды платье, которое было мало с самого начала, и все смеялись, дразня ее гуской. Раньше она все это помнила, а сейчас думала совсем не про то. Волга текла большая, спокойная. Звезды и бакены отражались в ее глади. И где-то далеко за песками, почти ушедшими в воду, гудел и гудел пароход, зовя ее: «То-то-то-то-ня!..» Или еще вот как шла она с ребятами под музыку. Им махали с трибун, и знамя трепало шелком по щеке и щелкало, заигрывая, по носу. И то вдруг вскидывалось парусом и несло вперед. И как писали письмо космонавтке Вале, а она ответила, что они будут, может быть, такими же… И вспомнилось, как она ездила с экскурсией на автозавод и старая работница в синем комбинезоне сказала:

«Вот становись, учись. Мне уже время вроде на покой, а ты заступай. Не с ходу, конечно, а помалу, полегоньку. Ты, видать, сноровистая и главное ухватываешь, доверить можно».

И учительница и воспитательница Лидочка, Лидия Владимировна, тоже любила говорить, когда казалось, что трудно:

«Молодец ты, Антонида, уважаю я тебя. Верю. Понимаешь, верю. Справишься».

Ей верили. Могла ли она поступить так, чтобы о ней подумали, будто обманулись в ней? Все это и было, и оставалось самым дорогим на свете. Нигде и никогда не могло бы стать что-нибудь важнее и дороже. Разве можно было отрешиться от этого, не доказать, что верили не зря? Она почувствовала себя большой, уже совсем взрослой, куда более старшей, чем маленький Дэлихьяр, хотя тот и стал теперь королем.

– Эх, Дэлик ты, Дэлик, – очень тихо проговорила она, – додумался… Хоть и король ты, а еще вовсе дурная твоя головушка. Ну куда ты меня зовешь?

Он встрепенулся:

– Хочешь, тогда я сам буду не ехать? Хочешь, я, у-это, отречусь?

– Что ты, Дэлька… – Голос у нее был словно усталый. – Ты же должен, это ведь нельзя. Тебе вышло заступать.

Он подошел к ней совсем близко, виновато заглядывая в глаза. Луна снова выбралась из-за туч. Строго и печально смотрели на маленького короля из-под сросшихся бровей немигающие глаза Тони.

– Положи мне руку сюда, у-это, где сердце… как у нас в Джунгахоре, если дорогой друг, надо делать, – сказал Дэлихьяр и, осторожно взяв руку ее, подставил под нее свой левый бок. – А другую, у-это, ты себе сама… тоже так… Вот. А я себе на лоб и тебе. – Он осторожно коснулся своей ладонью ее прохладного лба. – Вот так. Мы теперь, у-это, все знаем друга друга. Да?

– Ага, – не то согласилась, не то просто выдохнула Тоня. – Что на уме, что на сердце.

– Ты – Туонья, – сказал король, – и еще ты – Туосья. Я хорошо так говорю?..

Глава ХIII Ночь большого совета

Обеими руками прижимая к неистово колотившемуся сердцу приемник-транзистор, он с разбегу просунулся в палатку номер четыре.

И замер. В палатке было уже темно и тихо. Бушевавший днем шторм повредил электросеть на берегу возле гор, и в лагере «Спартак» из-за темноты все сегодня легли пораньше.

– Ребят-ты, – осторожно, с придыханием позвал принц, стараясь хоть что-нибудь разглядеть во мраке. Голос у него был виноватый. – Вы уже, у-это, укладались спать?

– Это кто? – послышалось из темноты. – Дэлька, это ты, что ли? Чего не спишь? Где гоняешь?

– Ну… у-это… Я могу сказать, когда утро… Только я, у-это…

– Да ну тебя! «У-это, у-о»!.. Говори толком, раз уж разбудил. Чего натворил?

И все в палатке услышали сквозь темноту робкий голос чем-то, видно, очень смущенного Дэлихьяра.

– Ребят-ты, у-это… Я не натворил сам. Хочите – верь, не хочите – не верь. Только, у-это, я сделался король.

– Это что, точно? – проговорил кто-то спросонок из дальнего угла.

– Честная правда! Клянусь солнцем и луной, пусть мне не светит! Сейчас, у-это, по радио…

– Слушай, ты брось, в самом деле… Какое радио? Тока же в лагере нет. – Слышно было, как Слава Несметнов резко поднялся на своей койке.

– Так у меня, у-это, транзистор, честное пионерское!.. Ну, если хотите, у-это, честное королевское!

Такой клятвы в палатке номер четыре еще никогда не слышали, и теперь все приобретало уже какую-то убедительность.

– Вот это будь здоров, ваше величество! Вот так номер! – завопил из темноты Тараска. – Славка, да посвети ты ему своим батарейным!..